Елена Чижова - Преступница

Отец заглянул в комнату: "Идите ужинать, Таточка пришла, устала, скоро у них концерт".

За чаем обсуждали Таткины хореографические успехи: второй год сестра ходила в балетный кружок при Доме культуры работников связи. Татка смешно показывала, как пожилая преподавательница, бывшая балерина, демонстрировала упражнения руками: вместо ног. "И раз, и два, тандю батман, и раз..." - Таткины пальцы танцевали ловко. "И когда же концерт?" - мама прервала танец. "К новогодним каникулам, я буду - польский". - Вскочив с места, Татка прошлась полонезом с воображаемым партнером. Лицо отца лучилось счастливой улыбкой: "А еще какие танцы?" - он спрашивал с неподдельным интересом. "Венгерский, словацкий еще, потом классический, но это - большая девочка танцует, на полупальцах..." - Тата объясняла охотно. "Для нашей страны все - весьма актуально, особенно этот - на полупальцах", - Иосиф и здесь не смолчал.

За балетными делами позабыли про похороны. Маша вспомнила тогда, когда, готовясь ко сну, обнаружила свободную ванную. Она вошла и замкнула дверь на крючок. Здесь стоял тяжелый запах. Белье, постиранное с вечера, топорщилось на веревках: Панька позабыла снять. Присев на край ванны, Маша глядела, морщась: запятнанные простыни стояли колом. Раньше она не замечала. То ли Панька полоскала тщательнее, то ли успевала снять засветло, когда все спали, но эти высохшие, чиненые-перечиненые тряпки не попадались на глаза. Так и не открыв крана, Маша решительно вышла.

Родители сидели за столом. Мама подсчитывала на клочке бумаги, а отец заглядывал под руку. Маша подошла и устроилась рядом. "Водки - две бутылки, вас двое: пол-литра на мужика; вина - одной хватит, некому пить. "Оливье" я сделаю, колбасы еще, свекольный салатик с орехами... Ну, капуста кислая, картошки наварим, да...еще блинов..." Маша слушала, недоумевая: так, прикидывая спиртное, отец с матерью всегда готовились к праздникам. "Что это вы?..." Мама подняла голову: "Поминки. Паньке самой не справить". - "Ну, тогда, - Машин голос вскипел яростью, - рыбки фаршированной, покойнице будет приятно. Кстати, - выплеснув, она вспомнила: - Там, в ванной, Фроськины тряпки вонючие, их кто будет снимать?" - "Возьми и сними, не барыня, сложи на табуретку стопочкой", - не отвечая на фаршированную рыбу, мама вернулась к подсчетам. Теперь она прикидывала стоимость продуктов на глазок. За долгие годы глаз пристрелялся: "Девяносто и два пятьдесят, три шестьдесят две на два, вино крепленое, вроде "Кагора", по два, вроде бы, девяносто..." - Она писала цифры аккуратным столбиком.

Маша стягивала с веревок, борясь с отвращением. Тряпки пахли убогой никчемной старостью. "Все равно - враги", - она сказала громко. Маша складывала простыни, но они топорщились под руками. Почти не чувствуя отвращения, она разглаживала ладонями: кончики пальцев, скользнув по складкам, нащупали неровность. Маша провела еще раз и, подняв к глазам, различила: на желтоватой, застиранной ткани, почти сливаясь с основой, проступала странная вышивка, похожая на вензель. Нити, положенные ровной гладью, кое-где высыпались, так что вензель казался прерывистым, едва заметным для глаз. Растянув уголок на пальцах, Маша поднесла к свету. Теперь проступили буквы, вышитые гладью, - латинские. Высокая "R" поднималась над маленькой "F", и слабая ее ножка ложилась внахлест, превращаясь в срединный завиток. Торопливо, боясь, что потревожат, Маша разворачивала высохшие тряпки, проверяя догадку. Кончиками пальцев она проводила по краю, от углов. Догадка не подтверждалась: другие простыни были не меченые. "Нет, не так", - паучий укус заныл: она почесала, раздумывая. Теперь, расправляя в пальцах, Маша подносила под лампочку. В углах простыней, хорошо различимые под светом, лучились мелкие игольные дырочки - вензельным узором. Вглядываясь, Маша поняла свою ошибку: латинские буквы были одинаковыми - большая и маленькая "R". Они стояли друг подле друга, и старшая обнимала младшую, защищая бессильной, почти неразличимой рукой.

Опустившись на пол, Маша расправляла уголок к уголку. Все складывалось: на этих простынях, вышитых немецкими буквами, умерла убогая Фроська, к которой Панька, единственная дочь, тайно приводила попа. На полу коммунальной ванной, выстланной застиранными тряпками, они стояли, как на плацу, - большие и маленькие, попарно. Их тени, светящиеся игольными уколами, обнимали друг друга долгие тридцать лет, пока служили старухе до ее смерти.

В квартире было тихо. Маша забралась с ногами в ванну и приложила ухо к кафельной стенке, граничащей со старушечьей: там стояла тишина. Она вылезла и огляделась. Взгляд наткнулся на рукоятку отцовской бритвы. Эта бритва была опасной. Отец направлял ее раз в неделю, накидывая на дверную ручку старый кожаный ремень. Маша раскрыла осторожно. Кончиком пальца она провела по лезвию, проверяя.

Уголок за уголком, нагнувшись к самому полу, Маша царапала лезвием, вырезая из простыней немецкие вензеля. Вырезав, она складывала - лоскуток к лоскутку. Срезы получались неровными, и лоскуты, лежавшие друг на друге, становились похожими на пачку требований, пришедших по МБА. Привычным жестом библиотекаря она взяла их в руку и машинально вскинула запястье. Наручные часы показывали двенадцать. "Ночь, ночь", - она повторила два раза: голос был слабым и бессильным, как завиток умершей "R". Быстро скомкав изрезанные тряпки, она сунула их за пазуху и, поправив на груди комок, спрятала требования в карман халата. К входной двери Маша кралась на цыпочках.

Двор был страшным и пустым. Стараясь не попасть под свет фонаря, она бежала вдоль стены, под арку. Тень, пробираясь следом, скользила за ней по стене. У мусорных баков, отвернувшись от собственной тени, Маша распахнула халат и швырнула комок на дно.

Наутро простыней не хватились. За похоронными делами Панька начисто забыла о белье. Удивляясь такой беспамятности, Маша думала: "Ясное дело. Недорого досталось". О простынях помнили те, чьи руки накладывали стежки, вышивая по углам вензеля. Пачка их требований, надежно припрятанная, лежала в тайничке письменного стола рядом с просроченным библиотечным пропуском.

Повязав голову глухим черным платком, Панька бродила по квартире. К середине дня мама наконец собралась, и они ушли в похоронную контору на Достоевского. Татка пристала к отцу - сходить в Александровский сад. Приглашали и Машу, но она отказалась. Странная мысль не давала покоя. Она мелькнула с вечера, но исчезла, обнаружив себя днем, под самой Панькиной дверью.

Все ушли, и Маша подергала ручку. Много раз она бывала в соседской комнате, но теперь, получив пачку требований, хотела заглянуть снова, как будто проверить шифр. Старушечий замок был надежным. Склонившись, Маша припала к личинке, но ничего не разглядела.