Елена Чижова - Преступница

Мама с Панькой вернулись к вечеру. По давнему обыкновению к застольям мама всегда готовила накануне. Разложив овощи на старой дровяной плите, которую строители, проводившие газ, так и не вынесли, она отбирала ровные картофельные клубни - для салата. Панька мыла свеклу. "Прасковья Матвеевна, - мама оглянулась, - соды добавьте капельку, быстрее разварится". Не оборачиваясь от плиты, Панька закивала покорно. Черный платок она успела снять. Из пучка, собранного на затылке, торчали редкие пегие волосы. Мокрыми руками, измазанными свекольной грязью, она пригладила виски. "Племянничек ваш тоже придет?" - Панька спросила почтительно. "Ося? Да, собирался". - Мама покосилась на Машу. "Хороший человек, на дядю своего уж очень похож", - Панька шмыгнула носом. "У вас есть сода? - Мама думала о свекле. - А то у меня кончилась, забыла купить". - "Там, в буфете", - Панька махнула рукой в сторону комнаты. "Я могу сходить", - Маша вскочила с готовностью. "Сама схожу", - подхватившись, Панька метнулась к двери и вернулась с баночкой из-под чая. "Ой, - мама заулыбалась, - господи, я и забыла, были такие, до войны, сейчас уже нету". На жестяной банке, закрытой плотной крышкой, танцевала восточная красавица. "Ага, ага, - Панька обрадовалась, - вот, пожалела выбрасывать, красивая". - "Можно я посмотрю?" - Маша загляделась на танцовщицу. Панькина рука, державшая банку, прижалась к груди, защищая. "Сейчас, сейчас, вот закипит, соды в свеколку брошу, тогда уж..." - Панька забормотала. "Да, ладно, не надо". - Маша дернула плечом и поднялась с места.

В крематории назначили на двенадцать, так что институтский автобус должен был подойти к Максимилиановской не позже десяти. Татка, отправленная в школу, получила входной ключ и строгое указание - дожидаться дома. До больницы шли пешком. Панька, укутанная в черное, по-мышиному семенила в стороне. Время от времени она оглядывалась, и, поймав ее взгляд, Маша, почти что пожалела. Входя на мост, она думала о том, что брат совершенно прав: тоже мне, выбрала врага, запуганную насмерть старуху. С противоположной стороны, на самом исполкомовском углу дежурил милиционер. Лениво озираясь по сторонам, он следил за потоком машин, выезжавших с площади. Водители, все как один, снижали скорость.

Под мостом шумела вода. Затхлый запах поднимался до самой решетки, и, вдохнув тяжелые испарения, Маша зажмурилась. Открыв глаза, она увидела странное: Панька переходила на другую сторону, семеня в потоке машин. "Прасковья Матвеевна, Прасковья Матвеевна", - отец махал рукой. Его голос тонул в визге тормозов. Высокий заливистый звук поднялся с исполкомовской стороны, и, не вынимая свистка изо рта, милиционер двинулся наперерез - навстречу Паньке. Тощая фигурка, замершая на проезжей части, метнулась назад, и, погрозив издалека пальцем, страж порядка вернулся на свой угол. "Прасковья Матвеевна, голубушка, так же и под машину можно", - отец выговаривал Паньке. "Больница-то здесь, на этой стороне". - Мама взяла Паньку под руку. Та пошла, втянув голову в плечи и глядя в землю. Узкая спина сутулилась с жалкой покорностью, и, окончательно забыв злость, Маша подхватила Паньку с другой стороны.

К больнице подошли организованно: впереди с двух сторон окруженная Панька, сзади отец, замыкавший процессию. Автобус уже подали. Институтский водитель, высмотревший отца, приоткрыл дверь кабины: "Михаил Шендерыч, к воротам подавать?" - Веселым глазом он косился на Машу.

Только в автобусе, сидя у закрытого гроба, Маша поняла, что забыли цветы. Гроб, затянутый красным ситцем, топорщился сиротливыми кистями. Стараясь не глядеть в изголовье, где под крышкой лежало мертвое Фроськино лицо, Маша склонилась к матери. "Ничего, ничего, там, у самого крематория... Бабки должны продавать", - мама зашептала в ответ.

Дорога шла мимо полей, пожухлых и полуголых. Издалека, из-за кромки дальнего леса, поднималась серая труба. Желтоватый дымок струился, уходя в небо, вился и дрожал у самого жерла. "Жертва, жернов, жерло..." - Маша вспомнила свой словарь. Автобус проехал вдоль ограды, за которой открывался ровно разбитый сквер. Жидкие цветы, украшавшие клумбы, были темно-бордовыми. Мимо широкой лестницы, ведущей наверх, на площадку, автобус объезжал приземистое здание, стоявшее на холме. Миновав невзрачные хозяйственные постройки, водитель подкатил к воротам, за которыми, как солдаты наизготовку, ожидали ручные железные телеги. Двое мужчин в рабочей одежде подошли к задней двери и, ловко подкатив крайнюю телегу, приняли Фроськин гроб. "Надо бы помянуть, как думаешь, а, хозяйка?" - старший обратился к матери. Торопливо порывшись в кошельке, мама протянула рубль. "Кого поминать-то?" - он спрашивал сурово. "Ефросинию,- мама сказала испуганно, - рабу божью Ефросинию". - "Не сомневайся, помянем в лучшем виде", - спрятав деньги в карман, он взялся за тележную ручку.

До назначенного времени оставалось полчаса, и Маша пошла вдоль ограды. Цветочных бабок не было. По широкой лестнице, ведущей к главному зданию, поднимались люди. Они несли букеты, завернутые в прозрачный целлофан. Отсюда, от подножия лестницы, две трубы казались далекими и низкими. На середине площадки, к которой вели ступени, высилось странное сооружение, похожее на памятник: обрубок широкой трубы, прикрытой у жерла двумя желтыми металлическими листами. Вглядевшись, Маша поняла, что это - языки пламени.

Стены здания облицованы гранитом. Небо, нависшее над холмом, серое, под цвет облицовки. У подножия лестницы гулял ветер. Клумбы, усаженные бархатцами, дрожали мелкой рябью. Восходя по ступеням, Маша оглядывалась по сторонам. С площадки открывался вид на ближние пустыри.

Закинув голову, Маша разглядывала желтое металлическое пламя. Ветер, долетавший до холма, раздувал металлические складки. Маша слышала звук, похожий на дребезжание. С этим пламенем, свернутым из листового железа, они уходили вверх - сожженные души умерших. От жерла, нацеленного в небо, открывалась их последняя дорога. Как в концлагере, она подумала, но отогнала нелепую мысль. "Глупости, - Маша одергивала себя, - болтаю, как старая бабка".

Быстрый стук каблучков долетел от лестницы, и, обернувшись на звук, Маша увидела молодую женщину, бежавшую вверх по ступеням. Ее голова была повязана темным газовым шарфом, из-под которого выбивались желтоватые пряди. Взбежав на холм, женщина вскинула руку и взглянула на часы. "Ужас!" - воскликнула она и побежала к дверям, у которых толпились люди. Обходя отдельные группы, она вглядывалась в лица, но отходила, не найдя своих. Букет белых гвоздик, который она держала, был нарядным и свежим. Никого не обнаружив, женщина скрылась в дверях.

С высоты оглядывая сквер, Маша думала о том, как бы половчее подкрасться к дальней клумбе, присесть на корточки и нарвать этих чахлых бархатцев, все лучше, чем с пустыми руками. Она уже почти решилась, когда за спиной раздался знакомый стук: женщина, принесшая нарядный букет, шла обратно. Белые гвоздики, обернутые в целлофан, глядели в землю. Женщина дошла до лестницы и, заметив урну, направилась к ней решительно. Примерившись, пихнула цветы - головками вниз. Прозрачный целлофан, обволакивающий гвоздики, хрустнул. Не взглянув, женщина пошла вниз.