Елена Чижова - Преступница

"Я не понимаю", - Марта выговорила. Опять Маше показалось - с акцентом. "Все. Ты устала, иди ложись", - она отозвалась глухо. "А...это?" - немецкая девушка кивала на ведро. "Ничего. Так... Удобрение. Можно высыпать на поля". Обойдя могилы, Маша подошла и распахнула окно. Тополиный пух кружился, оседая по дворовым углам. С трудом, боясь напугать окончательно, она подавила желание: рассеять по ветру.

Поезд уходил в 23-30, но Маша настояла на том, чтобы приехать заранее. Без десяти десять они уже выходили на платформу. Состав еще не подали. Редкие пассажиры опускали вещи у воображаемых вагонных дверей. "Давай пока сюда", - коробка с книгами оттягивала руку. Оглядевшись, Маша выбрала место почище. Вплотную к коробке Марта прислонила чемодан. Механический голос скрипел в репродукторе, читал невнятные объявления. Всякий раз Марта вздрагивала и озиралась. "Доедешь, пришли телеграмму. Тебе с пересадкой - я буду волноваться", - Маша говорила напутственные слова. "Конечно, конечно", - Марта кивала, обещая. Пассажиры прибывали. Чемоданы и баулы, составленные грудами, заняли полотно платформы. Поезд, светивший циклопьим глазом, показался в конце пути. "...нумерация вагонов со стороны Москвы", - Маша расслышала сквозь шум и хруст.

"Я хочу сказать, я хочу тебе сказать..." - щурясь от циклопьего света, Марта сложила руки на груди. Слова, дрожавшие в сердце, рвались наружу. "Не надо, перестань, я все знаю", - Маша отстранилась. Мысленно она торопила поезд: минуты, проведенные на платформе, становились тягостными. Стараясь быть сердечной, Маша обняла гостью и пожелала счастливого пути. Марта всхлипнула.

Из вагонного окна, пристроив чемодан и коробку, она глядела неотрывно. Боясь говорить громко, Марта выводила буквы - пальцем по стеклу. Маша кивала, не вчитываясь. "Ты понимаешь?" - губы шептали, не слыша ответа, но Маша качала головой. Отъезжавшая пыталась писать справа налево, и Маша снова кивала. Поезд тронулся исподволь, едва заметно. Слабая рука, выводившая буквы, взмахнула на прощание.

Свет не зажигали. За окнами вагона лежала тьма. Белая ночь, красившая город, не достигала ближайших предместий. Припадая к окну, Марта вглядывалась в окрестности, но видела лес и редкие огни. В стекле, на котором она писала, отражались пассажиры, бродившие по вагону. Они несли комплекты постельного белья, на котором никто не вышивал вензелей.

"Готовим билеты и деньги", - проводник, проходивший мимо, буркнул, удаляясь. Марта нащупала узелок: на этом настояла Маша, приказала, убери в лифчик, в поездах воруют. Марта послушалась, не особенно веря: попутчики, с которыми она ехала в Ленинград, были добрыми и милыми. Нынешние, сидевшие напротив, ей тоже понравились. Парень, занимавший верхнее место, помог поднять коробку. Предлагал помочь и с чемоданом, но Марта пристроила под лавку.

Женщина лет пятидесяти разложила еду на тряпочке и пригласила Марту. Застеснявшись, Марта отказалась: тряпочка, на которой лежала еда, была грязной. "Ну, как знаешь". Женщина принялась с аппетитом, и Марта, опустив глаза, ругала себя за глупую брезгливость: передалось от бабушки. От смущения она не решилась попросить у проводника чаю и скоро улеглась, расстелив простыни, проштампованные жирными казенными печатями.

Отвернувшись к стене, она мучилась оттого, что простыни попались влажные, и думала о Маше, которую оставила в Ленинграде. Мысли, бежавшие вскачь, постепенно выстраивались в рассказ - для бабушки. Не замечая того, Марта мысленно перешла на немецкий. На этом языке они с бабушкой разговаривали доверительно. Улыбаясь, Марта представила, как бабушка будет слушать и поправлять платок. Мама слушать не станет. Согласись она выслушать, у Марты нашлось бы довольно доводов, чтобы доказать бабушкину правоту. Взять хотя бы вензеля и куклу. Люди, которых поселили в их доме, столько лет хранили бережно, и даже вырезали, когда простыни совсем износились. Опустив руку, Марта коснулась бесценного чемодана. Парень, занимавший верхнюю полку, спрыгнул вниз по-кошачьи. Марта подняла голову; заметив, он буркнул: "Не спится, пойду покурю".

Тревожные мысли добрались до обмана. Об этом она не станет рассказывать бабушке. Незаметно для себя, приняв решение, Марта опять перешла на русский. Даже мысленно, опасаясь бабушкиного ответа, она побоялась облечь обман в немецкие фразы. Ответ она знала наверняка: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя писать неправду, потому что рано или поздно это откроется, и тогда жестоко и неотвратимо пострадает вся семья. Этой жертвы, ради счастья жить в Ленинграде, Марта принести не могла. Там, в маленькой комнате, когда Маша предлагала неправильный выход, она не решилась ответить по-настоящему.

Настоящее заключалось в том, что они потребуют паспорт. В паспорте - черным по белому: немка. Этого не изменишь. Марта догадалась: в Машином - по-другому. Полукровки имеют право. Соседи через три дома - отец немец, мать украинка. Сын записался по матери. В прошлом году ездил поступать. Круглый отличник. Вернулся ни с чем. Бабушка сказала: в наших паспортах особые номера. Какая-то буква или цифра - как будто шифр. Те, кто требует паспорт, видят сразу. Маша просто не знает, не догадывается. Бабушка сказала: молчи. Никому и никогда, ни в коем случае. Об этом она пыталась сказать на платформе, но Маша не захотела слушать.

Теперь, ворочаясь на влажном, Марта корила себя за молчание. Единственным оправданием служило то, что предупреждать поздно - Машино дело сделано, а значит, ничего не исправишь. Марта съежилась и натянула уголок на глаза. Казенное белье пахло душным и кошачьим. Марта откинула и вдохнула глубоко. Спертый вагонный воздух забил бронхи. Она закашлялась и, боясь потревожить, зажала ладонями рот. Женщина, спавшая рядом, вскинулась и подбила жесткую подушку.

Марта зажмурилась, силясь думать о хорошем, но Машины глаза, сверкавшие гибельной решимостью, застили ленинградские воспоминания. Марта вспомнила: однажды она видела кино про блокаду. Они смотрели вместе с бабушкой, и вечером, когда мама с сестрой заснули, бабушка вдруг сказала, что там, в Ленинграде, если бы их всех не выслали, они наверняка умерли бы с голоду, как умирали ленинградцы. Марта понимала, бабушка недоговаривает: тот, кто постановил выслать, на самом деле как будто спас.

Кино было документальным. Военный оператор, снимавший в сорок втором, запечатлел дворцы и памятники, дома и гранитные набережные. Все выглядело печально и страшно, так, что наворачивались слезы. Однако самым страшным были не кадры из прошлого - все они были только фоном, на котором восходили лица, занимавшие весь экран. Конечно, Марта понимала, что лица ленинградцев снимали позже, никто не стал бы делать этого во время блокады, но глаза, глядевшие на них с бабушкой, наплывали, словно из прошлого, как будто и вправду принадлежали тем, кто умер от голода вместо них.