Елена Чижова - Орест и сын

Два года назад Пескарский, первым из их класса, защитил докторскую, но тема была закрытой. Даже с Орестом не откровенничал. Первое время Орест Георгиевич взялся величать его Доктором, но собственная, из года в год откладывавшаяся защита незаметно поменяла Доктора на Врача. Тем самым, без ущерба для профессии, складывалась позиционная гармония, но выскакивал, как черт из табакерки, совершенно неожиданный, третий смысл, который у нормальных людей скрывается в вопросе: “Врач не приходил?” В их же случае появление Врача означало очную шахматную партию, а его же звонок — заочную. Антон — шахматный адъютант — фиксировал сообщение знаками на листе блокнота. Павел Александрович называл отца Аналитиком, поэтому листки, аккуратно вырываемые Антоном, выглядели следующим образом: “Вр — Ан;

Ф в5 — а5” — и слегка напоминали шифровки.

Случалось, начатая партия пролеживала в шахматном ящике неделю-другую, потому что Павел Александрович уезжал в командировки и, возвращаясь ни с чем, хандрил, остывал к игре и подолгу не садился за доску. Но проходило время, и вновь на телефонный столик ложилась шифровка: “Вр — Ан; буду по московскому”, и Орест Георгиевич с Антоном знали, что московское — это 21.00, начало программы “Время”. Едва заставка, проявлявшаяся в экранной глубине маленькой ладьей, вырастала до размеров башни, и плотные объемные буквы, вспухнув, выступали из глубины, как в торжественно-бравурную партитуру врывался дверной звонок, и голубой экран гас, а за ним хрустальная люстра, и зажигался плоеный торшер.

Орест Георгиевич покосился на часы и прислушался. Снова, но не шумом крыльев, а фейерверком шутих в темное небо, раздался новый залп, и голос сына, не успевший отойти далеко, ответил: “Да?” — и долгое молчание, как будто по ту сторону никого не было. Потом едва слышно: “Ладно. Приходи”, — и щелчок положенной трубки. По голосу Орест Георгиевич не понял — с кем.

Фейерверк кончился, огоньки, отмигавшись, улеглись на речное дно, и щелкнувший выключатель прозвучал легоньким выхлопом запоздалой ракетницы. Верхний свет залил кабинет, и, оглянувшись, Орест Георгиевич зажмурился. Тусклая тень легла на глазное дно. “Ты здесь? — сын заговорил, удивляясь. — Павел звонил — придет”. О другом звонке Антон не обмолвился. Орест Георгиевич потянулся к торшеру: “Верхний выключи”. Отведя взгляд от погасшей люстры, он гонял перед глазами расплывшиеся клубки. Антон подошел к телевизору. Экран занялся нежно.

Пустоту сменил циферблат останкинских часов. Эталонная стрелка вступила в последний квадрат: пять секунд — полет нормальный, десять секунд — полет нормальный, тринадцать секунд... — и обратным счетом, приноровившись к судорожным, кровеносным толчкам: два, один, ноль... Та-та-та! — из глубины эфира, описывая рассчитанную заранее траекторию, вылетел новорожденный спутник.

Диктор произнес обычное приветствие и потупил глаза. На экран, как тяжелое солнце, выплывал Хор старых большевиков. Верхний ряд состоял из старцев, одетых в черно-белое; нижний — из старух, затянутых в бархатные платья. Морщинистые шеи были увиты кружевами. Исполняли Гимн Советского Союза. Орест Георгиевич прислушался к звукам, знакомым с детства. Гимн слагался из музыки и слов, которые не совпадали друг с другом. Торжественно-смиренная мелодия была верхним — стариковским рядом. Глаза стариков смотрели спокойно и отстраненно, не предавая этот мир ни хуле, ни хвале. Единственное, что можно было заметить в голубоватых, уже беспомощных глазах, — это не отмершую потребность рассказать о своей жизни, о том, что сотворил с ними их долгий век. Орест Георгиевич поморщился: похоже на хоровую исповедь.

Нарумяненные щеки старух выпевали слова о кровавом мщении. В их глазах тлел огонь. В любую минуту готовы встать в затылок, цепко ухватиться друг за дружку негнущимися пальцами и стаей кинуться за врагом, посмевшим предать единственно верное учение. “Этим исповедоваться не в чем. — Он думал с отвращением. — Вот уж кому хорошо в коммуналках…” Всплыло абсолютно невозможное — его отец, поющий в хоре.

Чибис, стоявший за его спиной, думал о том, что старики и старухи боятся смерти. Руководитель хора возразил с экрана: “Мы смерти не боимся. Мы отдали жизнь борьбе за справедливость. Наша жизнь принадлежит Партии, и...” — план прервался, как будто режиссер постеснялся пустить в эфир продолжение. Чибис успел представить себе Партию в виде огромной седой бухгалтерши, аккуратно заносящей в толстый гроссбух отданные ей жизни — в деvбет, смерти — в креvдит. Для этих стариков и старух наступало время большого Креvдита.

В телевизионном экране отразился Павел Александрович — откуда ни возьмись, восстал из дверного проема. Пахнуло дорогим коньяком. “Не опоздал?” — Он подмигнул диктору. Орест Георгиевич кивнул Павлу и снова взглянул на экран: старческий концерт затягивался. “Неужели умер? — Он прислушался. — Нет, вряд ли… С утра траурное бы гоняли”. Бодрый голос диктора разуверил его окончательно, и, нажав на кнопку, он гостеприимно обернулся. Экран съежился шагреневой кожей.

“Я не один, — Павел произнес торжественно и отступил в сторону. — Представьте, не решалась войти”. Инна вышла из-за красной портьеры и остановилась в дверях, держась рукой за тяжелый плюш. Кисть утонула в набухших складках, и ослепительно-белый рукав повис, как будто пришпиленный к ткани. Павел Александрович подхватил ее за талию и подвел к столу. Инна выложила красноватую бумажку с профилем в овале. “Раньше не могла. У нас был потоп”. Орест Георгиевич смотрел мимо ее глаз.

“Ну?! — воскликнул Павел, как будто речь шла о чем-то приятном, вроде карнавала. — И кого же вы топили?” — “Не мы, а нас и нижних соседей. Три дня лило”. Маленькая ложь мешала ответить на шутку, а потому выходило так, словно обитатели дома на Кораблестроителей боролись за жизнь, пока дом, отрезанный катастрофой, три дня носился в бурных водах залива. “Мать с младенцем спасена, землю чувствует она!” — подытожил Павел Александрович. Чибис взглянул тревожно.

“Мама ни при чем: тетя Лиля оставила краны. Все говорят — нечаянно, но она — нарочно, — Инна объясняла надменно. — Мама говорит, ее жалко, потому что все дети умерли, а я думаю...” — “Когда?” — перебил Орест Георгиевич. Вопрос был странный, но ответ — еще более: “Да никогда. Сразу же и умерли, как родились. А дали трехкомнатную, как и нам, как будто они все живы, как будто нас четверо и их — пятеро. — Она дернула плечом. — Разве справедливо?”

Должно быть, она повторяла чужие слова. Орест Георгиевич перебил:

“А муж?” — “Что — муж? Я его посчитала”. — Она внимательно загибала пальцы. “Да нет, — он поморщился. — Муж жив?” — “Конечно. — Инна распахнула глаза. — Папин брат. Работает каким-то начальником. Я говорю, все дети поумирали — мальчики”.