Елена Чижова - Орест и сын

Башня качнула статными бедрами концертной красавицы и пропала.

Инна смотрела ей вслед, усмехаясь: “Еще поглядим, кто тут из нас принцесса…”

На следующий день уроки шли особенно медленно. Выйдя из школы, она двинулась по Среднему проспекту — мимо высокой безымянной церкви, гастронома и булочной, переходящей в угловую кондитерскую. За стеклом стояла маленькая старушка — у высокого столика, едва дотягиваясь до столешницы. Птичья лапка, унизанная серебряными кольцами, цепко держала кусочек бисквита, украшенного пластинкой желе. Обрывок вуальки съежился складками на вытертой шапочке. Инна сглотнула голодную слюну и вошла.

Мелочи едва хватило на чай. Аккуратно, боясь расплескать, она пристроилась к столу. Напротив оказался старик, Инна решила — нищий. Вытертое пальто — такие никто не носит. Особенно противной была бородавка, висящая над губой. Он жевал, и бородавка, похожая на картофелину, шевелилась, тыкаясь в коржик. Оглядев презрительно, Инна отвернулась.

Старушка доедала всухомятку. Наконец она обтерла пальцы платочком, выстиранным до прозрачности: бледно-розовая монограмма на уголке — перевитые буквы “А” и “Я”. “Твои были в блокаде?” — Голубые глаза смотрели по-детски, не мигая. Инна вспомнила рассказ нижней девочки и, почувствовав твердую почву под ногами, зачем-то кивнула: “Эвакуировались в сорок четвертом — мама и бабушка, а мамин отец погиб — в день снятия блокады”. Она улыбнулась, уверенная, что старушке ответ понравится, поэтому совсем не удивилась, когда та подняла руку и, сложив пальцы сухой щепотью, принялась быстро, быстро крестить ее, шепча: “Храни тебя Бог, деточка! Храни тебя Господь!” Неопрятный старик наблюдал со стороны. Он перестал жевать, и бородавка, похожая на картофелину, повисла бессильным клубеньком.

Инна опустила глаза, а когда подняла, не было ни старушки, ни ее пустой кофейной чашки с оббитым краем. На том месте, где аккуратная старушка лакомилась желейным ломтиком, стояла краснорожая баба, таскающая тележку с грязной посудой: елозила тряпкой по пустому столу. Старик отодвинул тарелку. Инна видела: косится в ее сторону, хочет заговорить. В другой раз она не стала бы слушать, но теперь, войдя в роль соседской девочки, улыбнулась. Старик закивал ободренно: “Вашей семье повезло — из эвакуации вернулись не все. Прежних жителей осталось немного. Впрочем, Петербург — особенный город. Строго говоря, нерусский. Носители разных культур…” Он вынул грязный платок и обтер рот. Старик бормотал сущие глупости, — какое ей дело до того, кто и куда вернулся… Старушечье благословение таяло в воздухе. Инна поймала глазами конскую спину тележницы и догадалась: обманное, оно не имеет силы. Чай стал горьким и вязким. Старуха не могла уйти далеко.

Инна выбежала из кондитерской и, свернув за угол, увидела шапочку, украшенную искусственным венчиком. Закинув портфель на бок, она обежала старуху и перерезала ей путь. Старушечьи глаза глядели, не узнавая. Инна хотела извиниться и объяснить, что никогда раньше их семья не жила в Ленинграде, они приехали сюда после войны — и отец, и мама, а дед был врачом и погиб на фронте, но нелепая старуха, беспомощно стоявшая посреди тротуара, вдруг вздернула острый подбородок, стукнула о землю палкой и, защищаясь от бесцеремонности чужой девочки, протянула птичью лапку к Инниным глазам.

Лицом к топчущейся на асфальте старухе Инна отступала назад и, повернувшись, побежала так быстро, словно дома за ее спиной рассыпаvлись в камни. Ей казалось, что все прохожие остановились по тротуарам и смотрят ей вслед, а ленинградская старуха ворошит камни клюкой, как прогоревшие угли.

Добежав до парадной, она захлопнула за собой дверь. По скругленным ступеням, уходящим в подвал, Инна сбежала вниз и, в темноте добравшись до заколоченного окна, вжалась в подоконник, прислушиваясь. В парадной было тихо. Успокаиваясь, Инна шевельнулась на подоконнике и вдруг сообразила, что теперь еще рано — он должен быть на работе. Она затихла и приготовилась ждать.

Прежде здесь, видно, была дворницкая. Теперь двери наглухо забили досками, и ведра, окруженные частоколом пустых черенков, стояли под самой стеной. Инна сползла с подоконника. “Крак, крак, крак”, — под ногами хрустели черепки. В полной темноте опасность, подманенная хрустом, кралась со всех сторон. До земли было подать рукой. Инна замерла, прислушиваясь. Шаги пана Тыбурция стихли. Глаза привыкли к темноте.

Подвальное помещение оказалось довольно глубоким. Немощного света едва хватало на подножие полукруглой лестницы. Окно тоже заколотили. В одной из досок, вбитых в рассохшуюся раму, она разглядела круглое отверстие — опустевшее гнездо от выпавшего сучка. Сквозь дырку был виден фонарь. На газоне внутри дворового поребрика росло несколько голых деревьев и лежал невысокий камень, похожий на пустой пьедестал. Она протянула руку и толкнула. Забитая дверь не поддалась.

Подвальный холод лез под рукава. Забиваясь поглубже в оконный угол, Инна дергала, пытаясь натянуть на запястья. Время, липкое, как мед, обтекало плечи, но парадная так ни разу и не хлопнула. Отсветы фонарей просочились сквозь доски, и тени, тронувшись из дальнего угла, косо ушли под потолок. Земляной холод сковывал пальцы. Инна вспомнила, как ходили в музей, и представила, что томится в подземелье: будто она — княжна Тараканова, а подвал — каземат крепости. Вода шевелилась по темным углам.

Спасаясь, Инна забралась на подоконник с ногами и подтянула колени к подбородку. В тот же миг голос, похожий на звон надтреснутого колокольчика, воскликнул: “Мало ли что! Мало ли что тебе показалось! Опомнись, опомнись...” Другой, мужской, отвечал неразборчиво. Инна кинулась к шахте лифта и приникла. “Постой, постой!” — колокольчик звякнул в последний раз и разбился под ударом парадной двери. Пальцы вцепились в сетку. Вода отступала: Инна узнала женский голос. Время, кислое, как вчерашнее молоко, сбивалось в масляный клубок и затвердевало на холоде. Она подбежала к забитому окну и выглянула. Фонарь, открыв небу погасший венчик, дожидался падающей звезды, как хищная росянка.

Скользя рукой по стене, Инна обошла подвал. У самой лестнички она наткнулась на горячую батарею и примостилась на ступени рядом с теплом. “Вообще не придет, ну и пусть, останусь здесь и замерзну...” Подвальный холод таял. Над ныряющими, как утки, льдинками подымался беловатый пар. Края осыпаvлись ледяным крошевом. Оно становилось все мельче. Не дожидаясь, пока ослабнут руки, Инна стянула с головы шапку. Белый комок ткнулся в колени. Колючий шарф упирался, не желая разматываться. Она вытянула его за кисти. Веки стали тяжелыми и мягкими. Инна вздохнула и закрыла глаза…