Елена Чижова - Орест и сын

Орест Георгиевич держал ее за плечи, поднимая со ступеней. Заложив одну руку ей за шею — под воротник, он подтянул верхнюю пуговицу к петле, надел ей на голову белую шапку и завязал спереди длинные уши. Горло, сжатое двумя кольцами — воротника и шапки, вспомнило: так собирают на горку. Детское полузабытое нетерпение, от которого заныли десны, росло в Инниной груди. Вытягивая руки, она стояла у самого края бесконечного ледяного языка и, оттолкнувшись, сделала шаг. Срываясь вниз по холодному, шипучему, лимонадному языку, Инна успела подумать, что снова, как в детстве, делает что-то абсолютно недозволенное, ткнулась лицом в грудь Ореста Георгиевича и обхватила его за шею.

Она летела вниз, в ушах звенело, щеки загорались темным пламенем, и пришло ее время совершить что-то особенное, что до нее еще никто не совершал. По легкости в ногах, поднявшихся над полом, она поняла, что проскочила ледяную лунку и теперь мчится вперед по раскручивающемуся языку. Горка тяжело дышала, как надувшаяся лягушка, и все выдувала и выдувала свой длинный язык. Через плечо Ореста Георгиевича Инна смотрела вперед и не видела конца.

В третий раз она поднималась в эту квартиру. Первый пах вином и ананасами, второй — непросыхающим зимним пальто, третий — подвальной землей. Зеленые цифры, выведенные с внутренней стороны лифтовой шахты, промелькнули быстро, как будто забрались друг другу на плечи маленькими акробатами.

Инна вошла в комнату и села на диван. Руки высохли, как богомольи лапки. Орест Георгиевич кружил по комнате. “Что же вы? Девочке нельзя в подвале. Разве можно?” Инна молчала. “У вас жар. Надо градусник”. — Он спохватился, подошел к лакированному шкафчику и провел по крышке.

Инна расстегнула пуговицу под горлом, шевельнула лопаткой и подсунула градусник под мышку. “Посидите, посидите… Я чаю поставлю”. Оставшись одна, Инна вынула градусник и пошла к лакированному шкафу. Как в музее. Положив градусник на крышку, оглянулась по стенам: “Все как в музее”. Взявшись за ручку, выдвинула осторожно. В глубине ящика лежала черная лакированная книга, запертая на металлические застежки. Инна услышала шаги и, коротко задвинув ящик, метнулась к дивану.

“Я, — начал Орест Георгиевич, — то есть Павел, Павел Александрович, вы помните?..” Инна ждала, не моргая. Он подошел к шкафчику и выдвинул ящик. “Вот, — протянул Инне снимок, — я подумал, пусть лучше — у вас”.

Она рассматривала. Вообще-то получилось красиво, хотя и по-старинному, как все у них. Инне понравилась ее рука, словно парящая над высокой спинкой. Голова повернулась так, что бант спрятался: наверное, ослаб узел. Гладко зачесанные волосы выглядели короткой стрижкой. Жаль, что блузка вышла желтоватой. “Мне нравится”, — она сказала вежливо.

Орест Георгиевич выдвинул ящик и достал лакированную книгу. “Не знаю, как это вышло у Павла, но вы похожи... удивительно”. — Он хрустнул застежками. “На кого?” — Инна спросила безмятежно. “Нет, конечно, мне показалось... Иногда так бывает. Ракурс и свет... — Он говорил совершенно бессвязно и смотрел в сторону. — Вы температуру измерили?” — как будто вспомнил. “Нормальная. — Окончательно справившись с собой, она отложила фотографию. — Там, в подвале, очень душно. У меня кружится голова”. — “Да, да”. Инна заметила, он обрадовался. “Может быть, немного вина?” — Орест Георгиевич предложил неуверенно.

Бутылка тихо звякала, касаясь стаканов. Разлив вино, он протянул стакан Инне. Она села на диван и коснулась губами гладкого, ароматного края. Орест Георгиевич выпил и отставил пустой.

“Что же вы делали в подвале?” — теперь он спрашивал легче. Губы, выпившие вино, стали прежними — набрякшими. “Ждала вас”, — она сказала, не отводя глаз. “Ждали?” — Он сделал усилие и улыбнулся. “Я люблю вас”, — Инна подумала, но вслух: “Вы сказали — похожа. На кого?” — “На юную красавицу”. — Он ответил, поднялся и заходил по комнате. “Пожалуйста, сядьте, у меня кружится голова”. — Ребрышком полного стакана она коснулась горячего лба и отставила. Орест Георгиевич остановился: “Может, вам лучше лечь? Я принесу плед...”

Она легла, неловко свернувшись, и положила голову на диванный валик. Он принес синее детское одеяльце и, не развернув, накрыл ее ноги. Инна зажмурилась. Осторожно ступая, Орест Георгиевич добрался до кресла. Она открыла глаза и приподняла голову. Он зашуршал бумажками, вынул фотографию из уголков и положил на стол. Инна заглянула: молодая женщина стояла за спинкой кресла. Что-то темное лежало на ручке, морщилось звездными складками. Бутылка звякнула снова.

“Терзают, терзают, рвут когтями”, — он забормотал, словно был один.

Приподнявшись на локте, Инна смотрела. Лицо Ореста Георгиевича подернулось гримасой боли. Он налил в стакан и принялся тереть ладонью грудь. Рука оттолкнула альбом. “Какая странная история! До чего же странная история... Грызет мне мозг. Я думал, справился, но все осталось по-прежнему… Мне нет и не может быть спасения, потому что дело — во мне. Теперь я ослаб. Все кончится страшно, так страшно, что даже ты не можешь себе представить... Или можешь? — Он зашептал громко: — Знаешь все наперед? Или сердце твое ожесточилось несправедливостью?”

Он бормотал, и снова стихал, и опять принимался бормотать. Инна ежилась, боясь открыть глаза. Он приблизился и ткнулся лбом в диванное ребро.

Узкая полоса шеи, белевшая между волосами и оттопыренным воротником, была беззащитной. Ей захотелось вскочить, и отбросить его одним ударом, и вырваться из этого дома, похожего на музей. Он бормотал и бормотал несвязное, состоящее из непонятных слов. Тягучие слова пахли подсолнечным маслом, как будто она засыпала в компрессе...

Инна открыла глаза. В комнате никого не было. Она лежала на диване, положив ноги на сбитое одеяльце. Тихо, тихо, боясь потревожить портреты, Инна поднялась. Альбом лежал на столике. Глаза, губы, волосы… Она сравнивала черты. С этой женщиной, стоявшей за креслом, они были похожи. Инна взяла обе фотографии и спрятала в карман. Новая страница открылась сама собой: нос, узкий в переносице, тяжелый, словно набрякший рот. “Родственник”, — она определила равнодушно.

Отомкнув дверной замок, Инна пошла вниз по ступеням. Сойдя с последней, она заметила горящую прорезь и спустилась вниз по скругленной лесенке. Забитая дверь, невидная из-за лифта, была приоткрыта. Сквозь нее пробивался желтоватый свет. За дверью открылось маленькое помещение, поделенное надвое. Ситцевая занавеска была вздернута. Инна заглянула: за занавеской стоял топчан и два ободранных стула. Стены были голубые — выцветшие. По ним, как по краю поляны, шли ленивой походкой желтые нарисованные львы. Он сидел на топчане, бросив голову на руки.