Елена Чижова - Орест и сын

“Ваш отец нащупал главное: узкое место всей системы. Он почувствовал совершенно отчетливо: судьба, преследующая страну, требует создания нового человека. Человек ветхий создан по образу и подобию. Иными словами, умеет отличать Добро от Зла. С новыми задачами он не справится — эта нечеловеческая система не по нему”. Склоняя его к сотрудничеству, Павел говорил обратное: ратовал за возвращение к советскому энтузиазму. Похоже, Орест думал, Павлова песня — для новичков. Сейчас они заговорили серьезно — не иначе, обдумали и сочли его достойным.

“Если вы, — Орест Георгиевич терзал рукопись, — считаете систему нечеловеческой, не проще ли согласиться с ее противниками и поставить на ней крест?” Доктор засмеялся, прикрываясь ладонью. Сквозь высохшие пальцы Орест разглядел сероватые десны, которым не хватало зубов.

“Поверьте мне: эта система — вечна. В заблуждениях ее сторонников присутствует доля истины. Проще создать нового человека, чем ее демонтировать. То есть, формально говоря, то, что построено, демонтировать можно. Но система как таковая все равно останется. Больше того, полезут такие последствия, с которыми уже никто не справится”. — “Мы — великая держава. На том и стоим. Незачем забирать у народа его игрушку”. — Павел выпил.

Не поднося стакана к губам, доктор любовался багровыми гранями. Слабый пар стоял над жидкостью, словно исходил из его руки. “Половинки распавшегося мира смотрятся одна в другую… У вашего отца, кажется, так? Это — главная истина нашей эпохи. Мир действительно распался. Но главное в том, что необратимо распадается Империя. Если не остановить — конец”. — “Ну и шут с ней! — Орест Георгиевич отрезал. — Пусть себе распадается. Не велика потеря!” Опуская глаза, он думал о том, что позволяет себе излишнюю горячность.

“Вот здесь вы, боюсь, ошибаетесь, — доктор возражал ласково, словно обращался к больному. — За последние десятилетия наша страна окончательно превратилась в синоним ее системы. Коллапс системы приведет к полному разложению. Не то чтобы СССР исчезнет физически. На карте мира он до поры останется, но с каждым годом будет отступать в прошлое, как все гибнущие цивилизации. Я же, подобно вашему отцу, желаю, чтобы эта страна жила вечно. Я хочу, чтобы наш Рим обрел заслуженное бессмертие. Увы, оно не обретается ценою смерти. Мы — последнее поколение, которое может для этого потрудиться. Те, кто идет за нами, не шевельнут и пальцем. С самого рождения они чувствуют себя отчужденными; возвращаясь к недавней терминологии, они — космополиты. Их истины горят отдельно от судеб страны”.

“Насколько я помню, — Орест Георгиевич поморщился, — этот термин имел национальную подоплеку”. — “Ви-идимость. — Доктор махнул ру- кой. — В те годы, я имею в виду конец сороковых, Сталин был болен. Тяжелая паранойя. Но суть он все-таки ухватил: в таких делах евреи, можно сказать, застрельщики. Взять хоть диссидентов. Евреи среди них — в большинстве”.

“Вы — антисемит?” — Орест Георгиевич поинтересовался брезгливо. “Этот вопрос, мой друг, вас недостоин. — Старик нахмурился. — Я — теоретик. Мое дело — анализ реальности. Реальность же, увы, такова: не знаю, насколько осознанно, но Гитлер и Сталин двигались в одном направлении — из всех народов, доживших до наших дней, евреи — носители самой ветхой традиции, иными словами, они — воплощение ветхого человека. Ветхий человек препятствует рождению нового”. — “Вам… — Орест Георгиевич дернул плечом, — мало принесенных жертв?”

“Ну кто, кто говорит о жертвах? — Павел вмешался решительно. — Речь о строго научной задаче: обеспечение будущего страны. В этом деле несть ни эллина, ни иудея. Тебе же сказано, — он не сдерживал раздражения, — решая вопрос впрямую, Сталин и Гитлер совершили страшную ошибку. Это чудовищное заблуждение нашего века, но мы обязаны извлечь из него зерно истины”.

“В двадцатом веке, — хозяин вступил мягко, — особая история. Это вам не выбор между Добром и Злом. Взять хоть мировую войну: мир предпочел помогать коммунистам. Все-таки — меньшее из зол”.

“Я уж не говорю об атомной бомбе… Где бы мы были с твоим чистоплюйством, если б не сумели ее создать!” — проворчал Павел.

“Что касается выбора, тут тоже не все гладко, — казалось, Строматовский размышляет вслух. — Во время войны коммунизм действительно представлялся меньшим злом, но, если брать в исторической перспективе, кто знает… Во всяком случае, коммунизм обещает стать злом вечным”. — “Новое воплощение Дьявола?” — ступая на почву метафизики, Павел воодушевился.

Орест Георгиевич терял нить. Теперь он чувствовал страшную усталость, отвлеченный разговор съедал последние силы. “И как вы себе это представляете? — каждое слово давалось с трудом. — Положим, вещество будет создано; вы планируете подвергнуть обработке всех? Что-то вроде газовых камер?” — “Дались тебе эти газовые камеры!” — Павел вспылил.

“Я понимаю вас. — Старик поглядел на Павла осуждающе. — Нет, обработке, как вы изволили выразиться, будут подвергнуты далеко не все. Больше того, я уверен: только осознанный выбор. Что-то вроде люстрации. Процедура для тех, кто желает занять руководящие посты. Особое условие для успешной карьеры. Остальные, ведущие частную жизнь, — ни при чем”.

“Вот-вот, — Павел подхватил, — как вступление в партию. Никто никого не заставляет”. — “Ну, в партию-то как раз…” — “Брось! — Павел поморщился презрительно. — Тот, кто действительно не хочет…” Орест опустил глаза.

“Позвольте, — старик вернулся к рукописи, — я предвосхищу ваш следующий вопрос: вы хотите узнать, почему, воспользовавшись заметками вашего батюшки, мы не можем продолжить расчеты сами? Увы, наш круг слишком узок. В нем нет настоящего химика, владеющего современным научным аппаратом”.

“А вы?” — Орест Георгиевич обратился напрямик. “В сравнении с вами я — алхимик. Могу сформулировать задачу, но не умею решить. Ваш отец, похоже, пошел дальше — сумел сделать решающие наброски. Для таких, как мы с ним, система стала пилой: отхватила нас, как сук, на котором сидит. Мне, в сущности, повезло в одном: меня они взяли позднее. Но все равно на все их глупости у меня ушло двадцать лет. Срок нешуточный — за это время наука ушла далеко вперед. Во всяком случае, мне не догнать”.

“Не понимаю. — Орест Георгиевич хмурился. — Вы, пострадавший от системы, желаете ее спасти?”

“Когда я говорю о заблуждающихся, — Строматовский поднял стакан, — из этого скорбного списка я никак не исключаю себя. С рациональной точки зрения мои мечты безумны. Но в том-то и дело, что истина чуждается разума, во всяком случае моя”. — “Что до меня, боюсь, я принадлежу другому поколению и не могу сочувствовать вашим мечтам”. — “Поверьте, это не так, — голос Строматовского увещевал. — Если разрешите, я с легкостью докажу вам обратное”. — “Извольте”. — Орест Георгиевич выпрямил спину.