Елена Чижова - Орест и сын

“Зарезка сказал — откупного принесла?” Тетка взялась за лямки. “Злато-серебро — не откэпа. Подавай прельстительницу нашу”. — Плешивый стоял за табуретом. Из рюкзака лезла бутылка с золотой крышечкой. Плешивый подскочил и принял почтительно. С одного прикуса он сорвал пробку и, оттянув рогожу, вынул мензурки. Лошадиный примеривался, занося бутылку: “Помощница-то выпьет?” — “И не вздумай, Максимилиан, и не наливай”. — Тетка поправила платок сурово. Плешивый мгновенно убрал лишнюю.

“А ты?” Тетка задумалась. “Дел еще!” — Она махнула рукой. “К Нему пойдешь? — Лошадиный налил. — Ну. — Он согнул в локте, поднимая. — Тако же во имя синицы и красной девицы!” Оба выпили до дна. Тетя Лиля пригубила. “Поищи-ка там, на полочке. — Плешивый мигнул Ксении, указывая в темноту. — Да не забойся! Ангел там сидит”. Она обернулась из-под арки. “Свет нащупай — справа”.

Два лежака были забросаны тряпками. В углублении стены на камнях, рассевшихся до трещин, сложив на коленях руки и за спиной крылья, сидел мальчик. Узкая спеленутая спина сутулилась. Щуплые запястья терпеливо сложены на коленях. Ступая на цыпочках, Ксения подошла. Широкая мраморная лента, похожая на бинт, перехватывала его лоб... “Познакомились?” — веселый голос из общей комнатки. “Тут… кто-нибудь похоронен?” — она спросила через плечо. “Нету никого. Пустая могила. Сидит над пустой”. В нише у ангельских коленей стоял круглый поднос: куски хлеба, яблоки, яйца. Ксения взялась обеими руками и, покосившись на выключатель, вернулась к компании.

“Богато живете!” — Тетка потянулась к яблоку. “Разбойничаем помаленьку: где на рынке, где сами подадут... А то по могилкам промышляем. Теперь носят покойничкам!” — “Своих обираете?” — Тетя Лиля надкусила. “Мы мирно живем”, — Плешивый завел примирительно. “Пошла бы ты погуляла! Нам свои разговоры поговорить надо”. — Тетка доставала вторую. Ксения поднялась послушно.

Она обошла склеп и встала у стены. Рваный смех и выкрики достигали ушей: “...В лесах сучки, в городах — милицейские крючки, хочут нас, добрых молодцев, ловить, в железо садить...” — выкрикивал голос Плешивого. Тетка смеялась: “Гробокопатель боится! Вишь, дрожит — милицейские крючки! Да кто тебя тронет? Тут места громленные: небось власть не воротится!” Оглядываясь, Ксения примеривалась прогуляться. Боязно. Она вернулась к закрытой двери и села на приступочку.

“Петух с воробьем спорили, каменный дом построили, фундамен-то соломенный, под окном камень осиновый!” — заливался Плешивый. “Цыц! — загудело пьяно. — Я вас всех на чистую воду выведу, измену повыжигу!” — “Как же ты, Максимилианушка, ее повыведешь, если она рядом с тобой жила, с одной тарелки ела?” — “Сынка моего вспомнил? — тяжелым застучали о каменный пол. — А ну, гробокопатель, веди сюда моего сына!”

Дверь пахнэла водочным запахом. Плешивый вылез и, усевшись рядом, принялся шарить по карманам. Он считал горстку монет, подцепляя одну

к одной: “Деньги есть?” Ксения достала двадцать копеек и подала. Плешивый ссыпал в карман. “Я тебе за твою денежку Его покажу. Тут близко. За мной следуй”, — он говорил важно. Ксения шла, оглядываясь. Длинная череда крестов и камней обрамляла дорожку. “Боишься — держись”. — Он тянул руку.

“Я сама”. — Ксения отступила. Собачий лай летел издалека. “Не бойся, псов не пускали. Пустят, когда стемнеет”. Два серых ангела, сложив крылья, сидели у тропинки. “Как живые”. — “Эти-то? — Плешивый махнул рукой. — Ишь расселись — дурная стая!”

Между крестами блеснуло. Ксения вышла вперед. На ступенях каменного помоста, ведущего к ногам, стояли стеклянные банки. К подолу бронзового платья привалены камни. За спиной — высокий, тяжелый крест. “Иисус Христос — Сын Божий”, — провожатый объявил шепотом.

Тревожные выкрики собирались птицами. “Я спас Его”, — гордый шепот

у самого уха. “От римлян?” — Она повернулась к Плешивому. “От разбойников. — Он сунулся в карман. — Думаешь, просто было? — Он говорил трезво. — Вот — слушай. Двое. Раскачали и повалили. Ноги по щиколотки лопнули — пришлось камнями потом. Они Его волоком — к воротам. Днем было — псы привязаны. А я ка-ак закричу!..”

“Jesus!” — крикнул высокий голос. Ксения услышала и зажмурилась.

“...Притащил в склеп свой, туда, где — этот. — Он не услышал крика. — Там пустая, не успели никого, вот я — Его. А то вернутся — надо покараулить. Гря-язь, развезло все: осенью было. Пока дотащил — измазал всего. Ну, я воды принес, стал протирать — хуже только, разводы одни. Водкой хотел, но потом, — он поежился, — спирту Ему купил — нашатырного, десять пузырей. Продавать не хотели. Лил и оттирал. Едки-ий! Глаза жрал. Плачу и сморкаюсь! — Он засмеялся. — Тряпки спалил потом. Он и лежал зиму. Весной поставили — подперли камнями”.

“А эти... — Ксения забыла слово, — грабители? Не возвращались?” — “Разбойники-то? Куда! — Он склонился к ее уху. — Потом-то узнал. Когда бросили Его — побежали. Через Московский. Там рельсы. Трамвайная линия. Одного переехало — трамваем. Вот! — Он ударил себя по ногам. — Ровненько по щиколоткам, как они — Его. Видать, Он отомстил. А как же!” — Глаза, обожженные нашатырем, пылали. “Он убил?” — “Не убил — наказал, — Плешивый отвечал важно. — Доктора, говорят, спасли — на костылях ходит…”

“Этого... так не может быть”. — Ксения приложила ладони к щекам. “Чего не может? Тут все свидетели. Хоть тетку свою спроси. Я — спас!” Ксения молчала. Из-за склепа послышались голоса. За Лошадиным, держа корзинку, шла тетя Лиля. “Чего разорался?” — Лошадиное лицо было набрякшим. Ксения поднялась. “Вот, историю Его рассказываю”. — Плешивый отступал.

Тетка поставила корзинку на ступени. “Поди, Ксаночка, — она дергала из банок гнилые стебли, — баночки помой. Новые листики поставлю. Этот... облыжный, — тетка оглядела Плешивого, — пусть поможет. Нечего ему языком вихлять!”

Плешивый вывел к крану, торчавшему из бетонного куба. Отсюда был виден теткин камень. “Давай помою, вода холоднющая”. — Он засучил рукава. “Тетя Лиля говорит: там нет никого”. — Ксения показала на камень. Плешивый кряхтел и скреб стекло. “Почему никого? Прошлым летом кота зарыл. Тоже живая душа была — Алабрыской звали”. — “Адольф — как будто Алабрыска?” — Ксения сказала быстро, словно нашла выход.

Плешивый глянул косо: “Адольф — это Адольф”. Он сносил банки на тропинку. Ксения оглянулась: “Значит, она была за фашистов?” — “Дура ты еще судить: кто, да за кого… Прожила бы с ее…” — Он больше не паясничал.

“Скажите, почему они все хотели в Иерусалим? И теперь — тоже хотят”. Все равно больше не у кого. Плешивый глядел внимательно. “Мой отец, — Ксения говорила через силу, — слушает радио. Та-та-та, Шолом Алейхем… — она пропела тихонечко, — каждый день. Теперь они молчат, но я все равно знаю… Я здесь родилась и не хочу уезжать”. — “Из евреев?” — он спросил, и Ксения кивнула.