Евгений Титаренко - Изобрети нежность

Дверь в мансарду была приоткрыта, и, войдя, Павлик снова затворил ее за собой. Вика словно ждала его. Подобрав ноги, указала на топчан рядом с собой.

– Садись… – И шмыгнула носом, поведя обиженными глазами на вход. Припухшие губы и не по-всегдашнему, как попало, взбитые волосы придавали ей совсем трагический вид. Павлик сел на краешек табурета.

– Ты не сердись на Костю…

– А что он: то спасает! А то бьет! – Голос ее опять дрожал.

Павлик почувствовал раскаяние. Каким бы ни был его жизненный опыт, он подсказывал ему, что плачут люди, в общем-то, всегда искренне. Когда им плохо. Разве виновата она, что такая, как есть?..

За одни сутки они все трое сильно отошли друг от друга, разделенные и замкнутые каждый в своих тайнах…

И Павлику вдруг захотелось рассказать Вике про тополь на огородах, про Аню… Чтобы она могла думать о том же, о чем думали они с Костей, чтобы не чувствовала себя отторгнутой…

– Ты не обижайся на него… – тихо попросил он. – Костя сейчас нервничает… Волнуется, понимаешь?.. – Павлик помедлил. – Ведь тогда, ночью, кто-то стрелял в нас! А еще… – Теперь он заколебался. – Ты Аню знаешь?.. – И что-то в лице его, в голосе было такое, отчего Вика насторожилась.

– С того берега?.. Она к вам ходит. Хорошенькая такая. С косичками!..

– Ходила… – поправил ее Павлик. – Больше не ходит. Потому что… нет больше Ани… Похоронили ее. В речке нашли… Утонула…

Ночью, когда Вика узнала про убийство у калитки Мелентьевых, она почти не взволновалась. Может, оттого, что пострадавший был чужим для нее, незнакомым человеком. А тут вдруг побелела вся. Павлик даже испугался.

– Утонула… – как эхо, повторила Вика, едва шевельнув губами. – Где?.. Когда?

– В полынье… Позавчера ночью… – ответил Павлик. – Шла ко мне и… утонула. – Потом добавил: – Вот… Ты не сердись на Костю…

Вика всхлипнула, потом тихо-тихо заплакала.

– Я не сержусь… – Она прикрыла глаза ладошками, и сквозь пальцы блеснули слезы. – Только ты не говори ему, что я не сержусь… Ничего не говори… Ладно?

– Ладно, – сказал Павлик. – А ты не плачь. Из-за чего ты плачешь?

– Так… Из-за мамы. Где теперь мама?

– Мать в Мурманске! – опять начиная испытывать раздражение, напомнил Павлик.

– Да!.. А у нее денег нет!

Павлик вздохнул, направляясь к выходу.

Стук в дверь, как и той, позапрошлой ночью от неожиданности показался громким. Хотя стучали довольно робко.

Павлик замер на лестнице. А Костя тут же вскочил на ноги, показал ему на белый костюмчик возле этажерки, нырнул в кухню и выключил там свет.

– Узнай, кто, Павка! Чужому не открывай!

Стук повторился. Теперь уже громче, настойчивей.

Павлик набросил на Викину одежду старенький плащ Татьяны Владимировны, глянул на вход в мансарду, дверь которой чуть-чуть приоткрылась, и шагнул в сени.

– Кто?

– Письмо возьмите! – голос был женский.

Но Павлик, обретя равновесие, немножко помедлил, прежде чем открыть дверь.

На крыльце, кутаясь в ту же пуховую шаль, стояла Фаина, жена Кузьмича. Протянула ему конверт.

– От матери… Написано: Павлику или Косте какому-то.

Павлик поблагодарил, незаметно глянув по сторонам. Но кроме Фаинки, как называли ее женщины в толпе, близ дома никого не было.

Женщина не ответила на его «спасибо». Усталая и безразличная, пошла назад, к дому.

А Павлик запер дверь на засовы.

– Это от мамы. Письмо, – сообщил он в сторону мансарды. – Соседка принесла…

Письмо обрадовало и напугало одновременно: Павлик боялся тревожных сообщений еще и отсюда…

Подошел и стал заглядывать через его плечо Костя.

«Павлуша! Сыночек мой! – писала Татьяна Владимировна. – Только отъехала – и тяжело-тяжело вдруг стало на сердце. Хотела даже вернуться. Как ты там, родной? Все ли хорошо у вас? А за меня ты, пожалуйста, не волнуйся. Знай, что все у меня будет отлично. И еще знай, что дороже всего на свете у меня ты. Смотри напиши мне, если у тебя что-нибудь не так! Почему у меня тревога на сердце? Я брошу, Павлик, и эти гастроли, и все на свете – я сразу приеду, если даже тебе станет просто грустно. Я сделала бы это уже сегодня, но утешает мысль, что рядом с тобой наш чудной Костя, наша славная Анечка. Ты, Павлик, тоже будь очень внимателен к ним…»

А дальше Татьяна Владимировна, будто чувствуя издалека даже то, о чем они с Костей говорят здесь, писала:

«Нежность, сынок, имеет прекрасное качество: возвращаться удесятеренной. Не жалей ее для других, для близких тебе, для окружающих…»

Он спрятал это письмо рядом с записной книжкой Ани. Теперь у него все самое дорогое, все, что навсегда, на всю жизнь, – будет рядом с этим письмом и этой книжкой.

Хорошую, медленную тишину, что вошла в дом после того, как Павлик еще раз перечитал и спрятал письмо, нарушила Вика.

Павлик думал, когда заходил к ней в мансарду, что они хоть чуточку объединятся в доме. Но изменить ему ничего не удалось. И они были опять каждый сам по себе.

Это стало особенно ощутимо, когда спустилась Вика.

В поисках только что полученного письма она скользнула глазами по рукам Кости, Павлика, и уголки ее обиженно припухших губ дрогнули. Мол: «Вам письмо, а мне нет письма. Ну и читайте без меня, раз прочитали. И прячьте…»

А с какой стати они должны были читать письмо Татьяны Владимировны ей, досадливо подумал Павлик. Ведь не для нее оно?.. И даже совсем не для нее.

Наверное, Костя подумал о том же. Ерзнул на табурете. Хотел что-то сказать, но только поморщился, неуверенным движением убрал назад волосы и ничего не сказал.

В натянутом молчании Вика собрала в стопку постельное белье, подушку, на которых спала две прошлых ночи, положила сверху костюмчик, потом взяла все это в охапку и направилась к лестнице.

– Вика! – наконец не выдержал Костя. Она задержалась на нижней ступеньке, но не обернулась. – Что ты выдумываешь?! – Костя даже привстал. – Зачем это?!

– Я буду спать там… – ответила Вика с надрывом в голосе. И пошла наверх.

– Ты уже раз вывела меня из терпения!..

Вика не ответила. И когда закрывала за собой дверь мансарды, лицо у нее было несчастным.

Костя посмотрел на Павлика, словно бы тот мог что-нибудь сделать. А Павлик раньше и думать не думал, что могут складываться такие положения… Одно только появление Вики уже нарушило все привычное, установившееся и потому необходимое, когда человек устраивает свою жизнь не на день или на два, а навсегда. Из-за Вики каждая минута пребывания в доме стала повинностью…

Павлик поднялся, шагнул к лестнице.

– Куда ты, Павка? – остановил Костя. – Зачем?

– Я просто посмотрю, – сказал Павлик.

– Не надо! Пускай она сама. Как хочет!

В голосе его звучала та прежняя решительность, которая всегда нравилась в нем Павлику, – это было приятно. Потому что выбитый из колеи, растерянный Костя вызывал жалость. То есть был совсем-совсем не таким, какого любили Татьяна Владимировна и Павлик. Теперь стало понятно, что Костю просто подвели теории. С каждым может случиться. И, наверное, правила все-таки гораздо сильнее, чем исключения…