Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

В глубине немецких позиций слитно, протяжными залпами, через равные промежутки времени громыхали тяжелые минометы. Выброшенные ими мины с воем возносились в самый зенит, на секунду замолкали там, потом, с растущим до нестерпимой пронзительности визгом, отвесно пикировали на распростертые, ничем не защищенные тела бойцов. Казалось – с приближением к земле мины стремительно увеличиваются в весе, в своей страшной убойной силе. Их истошное истерическое визжание буравило мозг, точно сверло; все останавливалось – время, мысль, биение сердца…

Кого-то ожидание не обманывало, но для Кости это были еще не его мины: каждый раз с оглушительным громом разбрасывало землю где-нибудь в стороне – вблизи или поодаль. На месте разрыва среди желтой стерни возникала голая черная плешина с дырой посередине, зиявшей и курившейся кислым дымом, будто жерло вдруг пробившего себе выход подземного вулкана. Когда пулеметчик переносил огонь на фланги и Костя обретал возможность приподнять голову, он видел, как много этих вулканических кратеров курится на поле, впереди и сзади реденькой пехотной цепи и между телами распластанных солдат.

Его левая нога глухо ныла и была как деревянная. В последней перебежке, уже падая на землю, в колкую щетку стерни, он почувствовал сильный, тупой удар по ноге и сейчас, лежа, гадал, чем его так сильно ударило – комком земли, осколком? Почему по всей ноге такая ломота, такое онемение? Чтобы выяснить это, надо было сесть или повернуться на бок, подтянуть ногу, а ни того, ни другого сделать было нельзя – можно было только лежать, не подымаясь над стерней, вжавшись, вдавившись в пашню.

Впереди и немного правее, мешкообразно, с той неловкостью в позе, по которой узнается убитый, лежал Гришка Атанов. Он и Костя поднялись с земли одновременно, разом, и бежали рядом, пригнувшись, задевая винтовками за стерню, но он бежал чуть быстрее и пробежал чуть дальше, и сразу же, точно споткнувшись, упал, не шевельнувшись больше и не сделав ни одного, даже самого малого движения. Его спина с зеленым вещевым мешком возвышалась над плоскостью, в которой немецкий пулеметчик расстилал над полем свои очереди, и когда пули проходили над Гришкой, они с хорошо слышным звуком дырявили, прошивали ткань мешка. Иногда в мешке дзенькало – это пули задевали металлическую трофейную флягу. Накануне Гришка раздобыл спирт, выменял его у зенитчиков на махорку и чистые портянки и налил во флягу под самую пробку. Спирту оставалось много, перед атакой они с Костей успели отхлебнуть только по глотку. Теперь спирт вытекал в мешок и на спину Атанову. Синеватая, мерцающая змейка, возникшая от очередной порции пронизавших мешок пуль, играла, вилась на его ткани, становясь ясно видными в свете раннего утра языками пламени. Розовый жар тления полз, растекался по Гришкиной одежде. Убитый горел, обугливался. До Кости доносился чад, исходивший от него, – в этом запахе была уже не только гарь материи…

– Не лежать, не лежать! Они же пристрелялись – разве не видите! По одному, вперед, перебежками! – надорванным голосом кричал позади цепи лейтенант, командир роты. Он был никому не известен из бойцов, никто не знал его фамилии, ему даже не успели посмотреть в лицо. Он стал командиром в конце ночи, за час до того, как роту двинули прорывать немецкую оборону, взамен убитого лейтенанта, которого тоже не успели толком узнать, потому что он пробыл на своей должности тоже недолго – двое или трое суток.

Новый лейтенант принадлежал к танкистам или автобатчикам: на нем была кожаная фуражка с очками-консервами на околыше и черная кожаная куртка. Он перебегал вдоль цепи не ложась, только низко пригнувшись; перед собою, защищая лицо, он держал солдатскую лопатку; другая лопатка была засунута у него за поясной ремень – для защиты груди и живота. Он весь был в инерции боя, в инерции действия и не понимал, что отвага и энергия его напрасны, атака уже дала все, что могла, и выдохлась, солдат ему не поднять, оставшееся до немцев расстояние им не пройти и понуждать людей дальше – это уже просто отдавать их на убийство.

Опять сверляще завизжали, пикируя, мины. Рвануло так, что под Костей дернулась земля. По стерне промело комьями, пылью, пополз, клубясь, черно-коричневый, едкий дым.

Лейтенант исчез. Для Кости так и осталось навсегда вопросом: разорвало ли его на месте, или же он успел до взрыва перебежать на другой фланг.

Немецкие минометчики действительно пристрелялись: их мины падали все точнее, уже без перелетов и недолетов, прямо в цепь, каждый раз кого-нибудь поражая.

Происходило наиболее трагичное, что только может случиться при атаке с пехотой, у которой не хватило напора опрокинуть противника: бойцы лежали перед самыми немецкими окопами, на голой, ровной, видной немцам плоскости поля, открытые со всех сторон, лишенные возможности убраться назад, даже вынуть лопату, чтобы насыпать перед собою хотя бы небольшой бруствер, и немцы методично, находясь сами в надежных укрытиях, расстреливали их всем своим оружием.

Лежавшие в стерне солдаты были фронтовиками не первый день. Они знали, чем кончаются такие атаки. Назад из них не приходит никто…

Было полнейшей бессмыслицей лежать вот так дальше и дожидаться своей мины или пули. Надо было что-то предпринимать, как-то действовать. Попробовать хотя бы отползти. Где-то, метрах в двухстах сзади, остались окопчики, покинутые полчаса назад. Тогда они были передним краем всего фронта, самым опасным и жарким местом. Теперь, когда бойцы лежали в полусотне шагов от немецких «эм-га», пропускавших над их распростертыми, вжатыми в землю телами ленту за лентой, эти неглубокие, на штык лопаты, окопчики представлялись почти как далекий тыл, где гарантированы и жизнь, и полная защищенность.

Самое трудное под таким огнем – решиться и начать двигаться. К неподвижности возникает быстрая привычка, инстинкт и сознание связывают с нею то, что пули проходят мимо, она начинает казаться единственным условием спасения. Очень часто это действительно так. Но тут, на этом поле, где шел уже просто безжалостный убой, в неподвижности была только обреченность.

Сначала Костя избавился от вещевого мешка на спине. Не приподымаясь, он осторожно высвободил плечи из лямок, и мешок мягко скатился со спины под бок. В нем было всякое нужное солдату добро: мыло, зеркальце, вафельное полотенце, выданный ночью запас продуктов, пара чистого белья, тетрадка для писания писем; бросать мешок было жалко, но им нужно было пожертвовать, чтобы сделаться незаметнее, чтобы он не выдал ползущего Костю.

Обдирая лицо о сухую жесткую солому, Костя медленно переместил тело – головой в противоположную сторону. Нога подчинялась ему, сгибалась и в бедре, и в колене, только он почти не чувствовал ее – такой она стала вся онемелой.