Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Они ушли далеко влево, Костя уже исключил их из своего внимания, как вдруг прерывистый гул их стал нарастать – они повернули, и повернули прямо на лощину! Крылья их превратились в тонкие черточки, вынесенные вперед пилотские кабины в бронестекле, отражая зарю, блестели ярким золотом.

Костя привычно поднял винтовку, навел ее в головной «юнкерс» и выстрелил. Он забыл о том, что он уже не солдат, – шли «юнкерсы», в них надо было стрелять, и он стрелял. Приклад крепко толкал его в плечо, гильзы отлетали на траву, дымясь, катились по склону.

Передний «юнкерс» наклонил нос и круто пошел вниз. Под брюхом его открылись бомболюки. И Костя, холодея и покрываясь мгновенной испариной, понял, что сейчас будет – они обрушат в лощину бомбы, на те танки, что стоят на ее дне, в полутораста метрах. Их пробомбили и сожгли еще вчера утром, как только они подошли к передовой, они представляют просто лом, металлические коробки, но немецкие летчики все еще считают их за боевые машины и не жалеют на них бомб. Вчера они пикировали на них раз пять.

С другой стороны лощины, с поля, затявкала по самолетам скорострельная пушчонка.

Взобраться вверх по склону, к окопам, уже не оставалось времени. Бомбы уже свистели. Казалось, само небо, сорвавшись со своих опор, стремительно опускалось на Костю, чтобы раздавить его, расплющить. В отчаянии он метнул вокруг взглядом – только чистый голый склон в короткой траве. Ни воронки, ни ямки.

Он бросился на землю плашмя, лицом в траву, зажмурил глаза, прикрыл голову руками. Больше, чем страха, в нем было злой досады на себя: так идиотски влипнуть!

Лощина загрохотала, точно гигантский барабан. Вырываясь из грохота, прорезая его, завыли осколки. Они вспарывали дернину склона, с писком, хрипом впивались в землю возле Кости; дождем сыпалась глина, разброшенная взрывами; лощинный склон под Костей колебался, вздрагивал – его будто корчило в судорогах.

Наконец затихло. Костя пошевелился, сел, не веря чуду, что остался цел, что его пощадило и на этот раз.

Лощина была полна дыма. Возле танков что-то жарко горело, – наверное, начинка зажигательных бомб. Танки гореть уже не могли. Все в них сгорело еще от прошлых бомбежек.

«Юнкерсы» слитно, мощно, на низких басах гудели где-то в стороне. Они могли вернуться, совершить на танки второй заход. Может быть, они уже разворачивались, заходили.

Костя поднялся на ноги, ссыпав с себя накиданную землю, и, сильно хромая, ступая левой ногой только на пятку, как палкой, подпираясь винтовкой, заковылял поперек лощины – по ее дну, по ее другому склону, вверх, торопясь из нее убраться.

За лощиною лежало такое же поле в светло-желтой, белесой стерне. Оно было пустынно и, сколько Костя ни шарил по нему глазами, выглядело так, будто никого, совсем никого на нем не было, будто оно ничего в себе не скрывало.

Но это был только оптический обман, искусство маскировки. Притрушенные соломою капониры, телефонные провода, тянувшиеся по стерне в разных направлениях, безмолвно свидетельствовали, что на этом пустынном и как будто безлюдном пространстве затаена немалая и зоркая сила, которая подпирает фронт, пехоту переднего края.

Ведь есть же, есть, чем помочь! Что же так плохо поддержали пехоту! Въелась эта привычка – от первого периода войны, от бедности – беречь снаряды, беречь технику!

Со стороны лощины по полевой дороге, дребезжа колесами, быстро катилась санитарная повозка. В ней кто-то лежал, накрытый шинелью, еще один раненый с обвязанной головой сидел на задке, свесив ноги. Повозочный, пожилой небритый солдат, не переставая, охлестывал лошадь вожжами и вертел над головой кнутом.

Костя крикнул, махнул рукою, чтобы он остановился. Повозочный глянул, на миг поворотив шалое, перепуганное лицо, и еще яростнее завертел над головой кнутом. Такой не остановит. Рад без памяти, что выскочил из-под бомб, будет теперь гнать во всю прыть…

Сзади погромыхивало, будто что-то обваливалось и катилось обломками. Над передовой, обозначая ее, вставали столбы дыма, земляные взбросы. «Юнкерсы» все еще гудели, постанывали где-то под солнцем невидимые, растворенные в его сверкании, и бомбили теперь что-то другое, по очереди обрушивая бомбы. Каждый раз с их слитным протяжным грохотом воздух ощутимо надавливал на ушные перепонки.

На обочине пыльной дороги, по которой промчалась санитарная повозка, торчала невысокая палка с фанерными стрелами-указателями. Непосвященному не разобраться: цифры, условные буквы, значки. И только одна стрела была абсолютно понятна – на ней алел крест.

Опираясь на винтовку, Костя ковылял, припоминая местность. Сейчас должен быть спуск в балочку, ручей с переброшенным через него бревном.

Правильно, вот спуск. А вон и ручей с бревном. Солдат на корточках у воды. Гимнастерка расстегнута, сомкнутый в кольцо ремень, накинутый на шею, поддерживает руку, одного погона нет вовсе, другой полуоторван, цвет обмундирования – сероватый, глинистый, грязно-зеленый, – тот цвет, который быстро и неизбежно приобретают солдаты переднего края, поползав по земле, покопав в ней свои окопчики, полежав в них под разрывами, под дождем, в облаках удушливой пыли.

У ручья сидел Шакенов. В узких черносливовых глазах его кричала немая боль. Зачерпывая в горсть из ручья воду, он лил ее на кисть правой руки, ало-черной от свежей и запекшейся крови.

– Дурила! – сказал Костя. – Зачем воду льешь, она же грязная, в ней зараза.

Шакенов жалостно простонал, прижмуривая глаза и покачивая головой, и сказал что-то по-казахски.

– Разнюнился! – сказал Костя намеренно грубо. – Покажь-ка руку, чем тебя?

Шакенова ударило осколком. Кисть была почти перерублена в суставе. Среди рваного мяса торчали синевато-желтые обломки костей. Такую руку не срастишь…

– Ничего, – ободрил Костя. – Не скули. Пустяки. А чего ж не забинтовал? Где твой пакет?

– Жолдасу отдал, – покачиваясь, с закрытыми глазами, ответил Шакенов.

– Зачем же ты отдал?

– Жолдас ранен был. Пектувбаев. Плечо ранен. Кровь на землю капал.

– Ну вот, теперь сам без пакета… Ладно, пойдем. До санбата как-нибудь дойдешь, а там сделают, что надо…

За ручьем, в полуверсте, меж пышной листвы старых деревьев розовели черепичные и, точно высокие скирды, поднимались островерхие соломенные крыши деревни. Позавчера, когда из нее выбивали немцев, в ней совсем не видно было жителей: сидели, попрятавшись по погребам.

Сейчас деревня была оживлена, полна военного народа, обозников. Во дворах, на огородах в отрытых капонирах стояли воинские подводы, жующие сено лошади, автофургоны в черно-желто-коричневых маскировочных разводах. Больше всего машин и техники теснилось на теневой стороне улицы, под навесами листвы: тягачи для пушек, «студебеккеры», штабные «виллисы», отечественные трехтонки и полуторки.