Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Придерживаясь за мокрый гранит, не замечая, как ударяет галькой, мальчик пристально смотрел туда, где его накрыло гребнем, считал секунды, когда море в проходе ненадолго успокаивалось, и опять в нем нарастало волнение – от уверенности, что теперь он сумеет, сможет, теперь у него обязательно выйдет, только не замешкаться, не струсить!..

Проклятый порог! Он существовал не только там, в море, между камнями, преграждая путь, он был еще и где-то в нем самом, внутри него – в сознании, в сердце!

Он убедился в этом, когда, собравшись с духом, вновь вошел в море и вновь, скованный внезапной нерешительностью, остановился перед желтевшим сквозь воду каменистым уступом.

«Не медли! Не медли! – все кричало в нем. – Ну же! Ну!»

И он стоял, с отчаянием чувствуя, как уходят мгновения, презирая себя невыразимо острым презрением, видя, как отливающая голубым, зеленым, золотистым глянцем поверхность моря перед скалами начинает, колыхаясь, медленно, пока еще пологим склоном, подниматься над горизонтом…

Казалось, он стоит так уже невероятно долго и так же невероятно долго дыбится, растет перед ним живой, будто дышащий, склон, поднимаясь все выше и круче. Он поставил ногу на щербатый камень порога, подался всем корпусом. Он как бы раздвоился: его сознание работало лихорадочными толчками, а тело жило как бы отдельно и не хотело подчиняться, не хотело двигаться вперед.

«Ну!» – едва не вскрикнул он, понуждая неповинующееся тело.

Оставались какие-то коротенькие мгновения до того, как вал снова рухнет всею массой, чтобы уничтожить его, раздавить, расплющить о дно. И, сознавая это, отчетливо ощущая эти последние, еще остававшиеся у него мгновения, он, отчаянным усилием воли разорвав внутри себя то, что сковывало его тело, шагнул вперед и, вытянув руки, головой бросился в зеленый, уже крутой откос водяного холма…

Он заработал руками и ногами изо всех сил, на какие только был способен, весь погруженный в воду, видя открытыми глазами под собою бутылочную зелень глубины и чувствуя, как вал поднимает его все выше и выше, и, хотя он старается плыть вперед, стремительно несет куда-то назад и в сторону.

Вдруг он полетел вниз, как на качелях, и сердце его замерло, остановилось в этом падении. Вода посветлела под ним, проступили даже очертания овальных булыжников на дне, и, обернувшись, из глубокой пропасти между двумя валами мальчик увидел позади себя ту водяную гору, навстречу которой нырнул. Она уже проходила над скалами, Верблюд и Черепаха темными пятнами показывались из ее зеленой толщи, берег – с обрывами, деревьями, домиками поселка – был заслонен на всем протяжении, а пенный гребень вздымался в синее небо так круто, что выглядел выше далекого Ай-Петри.

Ему удалось оторваться от камней! Его расчет был верен! Здесь уже ничего нельзя было с ним поделать!

И море, недовольное тем, что его перехитрили в поединке, не желая признавать, что мальчик оказался упорен и смел, широко и размашисто закачало его на своих волнах, еще и еще испытывая его, стало швырять и подкидывать, внезапно расступалось под ним и роняло его в мутную, темную, вдруг светлевшую вблизи дна глубь, чтобы разбить о донные камни, или старалось предательски накрыть плотным седым гребнем.

Но мальчик уже не боялся моря и его коварных уловок. Он оседлал его, как ловкий и бесстрашный наездник оседлывает гордого, горячего, непокорного коня, и от его буйства испытывал только восторг и наслаждение. Упиваясь своей властью, он вскакивал на гребень волны и катился на нем почти до самых прибрежных скал. Там он оставлял его и опять отплывал в море.

Его торжеству было тесно в бурно колотившемся сердце, в задыхающейся груди. Оно рвалось наружу, и он что-то кричал – бессвязное, дикое, пел, не слыша собственного голоса, справляя среди увенчанных белыми султанами волн свою победу над ними и над тем еще более значительным, что победил в себе…

Когда же, шумно всплескивая гривами, шла череда особенно грозных, величественно-мощных валов, с которыми лучше было не вступать в игру, мальчик нырял ногами вниз, в глубину, и висел там, пережидая, в голубовато-синем прохладном покое, среди студенисто-бледных медуз, вяло шевеливших бахромой своих абажуров. В минуты затишья он ложился на поверхности, раскинув в стороны руки и ноги, и лежал, наслаждаясь тем, как размеренно покачивается и дышит под ним море, как плавно оно поднимает и опускает его.

Устав, он приблизился к скалам, нацелил себя точно в проход между ними и, удерживаясь на месте, стал ждать большой волны.

Она не замедлила явиться.

Она подняла мальчика так, что он увидел себя вровень с верхним краем рыжего берегового обрыва, пронесла над грядою скал и, разрушившись на берегу, выкатила его на пляжную гальку.

Он был слегка оглушен, но не ушибся, даже не поцарапался. Море вынесло его на берег со всей возможной бережливостью. Он нисколько не удивился, воспринял это как вполне естественный, должный поступок. Разве не породнился он тесным и близким родством с этими волнами? Разве не приняло его море, не признало своим? И разве теперь они не были в дружбе, в той настоящей, верной и крепкой дружбе, которую море дарит лишь немногим?

Первое, что он увидел, когда встал на ноги, – желтое платье сестры на краю обрыва и рядом с нею рослого, в полосатой тельняшке парня со спасательной станции. Он держал большой красный пробковый круг. Сестра и парень что-то кричали, махали руками, но за шумом прибоя не было слышно ни слова.

Он бросил грустный взгляд на белое кипение вокруг прибрежных скал, неохотно расставаясь с морем, которое как будто испытывало такое же, что и он, сожаление, и стал покорно взбираться по крутой осыпающейся тропинке. Он знал, что совершил страшное преступление, что в глазах сестры для него не существует оправданий, и не собирался оправдываться, что-либо объяснять. Да он и не сумел бы ничего объяснить.

Теперь его долго не пустят к морю. Не разрешат идти с соседом по даче, веселым инженером-ленинградцем, в поход на Ай-Петри. Конечно, сестра отнимет и запрет в сарае велосипед, на котором он научился так здорово кататься по петлистому горному шоссе. И последует еще множество других наказаний и запрещений. Возможно, сестра даже приведет в исполнение свою угрозу и отправит его обратно, домой – к бабушке, матери и отцу.

Но все это не имело значения.

Важным было только то, что́ приобрел он в эти полчаса, среди волн, и то, что этого отнять у него никто не мог…

1959 г.

Когда рано утром, еще до начала работы, за шофером Алексеем Дмитричем Будаковым прибежала посыльная и сказала, что зовут в правление, к председателю, Будаков понял, что дело – сугубо важное. А то б не стали звать в правление, да еще к самому председателю. Верно, ехать ему в Воронеж. Или что-нибудь вроде этого. В такие ответственные поездки посылали обычно только его – самого опытного, аккуратного из колхозных шоферов, непьющего, и потому – надежного.