Александр Брагин - Бутора

Только он это произнес, к дому телега подкатила. На ней Василий-кузнец и ребята. Живые-здоровые. Маленько зарёванные.

Ишь, — думает Бутора, — поспешил я слово-то дать. Ну да никто не слыхал — забыть можно. Отошли я робят сродственникам, в деревне зубоскальство пойдет: хваленых изгнал, хи-да-хи.

Кузнец Василий мастеру лопочет:

— Поехали мы с помощником на болото за грязью… Болотную руду в наших местах грязью величают. Кузнец часто сам себе и рудознатец: грязь добывает, железо плавит.

— Полверсты не домахали, слышим — голос вопит. Мы в галоп. Хорошо руднишний плотик у кромки болота привязан, иначе, значит, парнишкам каюк. Они чуть не посередине той хляби. Чудо как забрались. Со страха, должно… Ух, робята! Слезай с телеги! Живому — воля.

Мастер с превеликой радости Василию-кузнецу чарку поднес и сам губы обмочил. О гостинце полусловом не обмолвился.

Это все пока не беда. Беда впереди бежит.

Столяр, как и все вахновские, у дворянина-помещика на оброке был. В ноябре, на Юрия холодного, возил приказчику два рубля медяками; такая ему была назначена мера. Деньги немалые. За рубль тогда лошадь давали, три — тебе новая изба.

Царским целовальникам мастер исправно платил деньги ямские, деньги стрелецкие, деньги полоняные. Полоняные — русских из чужедальных стран, из плена, из неволи выкупать: на святое дело трудной копейки не жаль. На кузнецов, на рудознатцев, на пушного зверя охотников еще десятинный сбор наложен. Десятую часть выручки вынь да отдай.

Для оброка и для расчета мастер под красной лавкой сундук имел. Сундучок вершков шести по высоте. Железом окованный и зеленой тряпицей укрытый. Там свое медное золото и хранил: семишники, полушки да алтыны.

В помянутое лето ловкий человек в округе завелся. Ловкий человек у нас — это не тот, который сноровист в ремесле, а который плут, нахал, вор и бесстыжая рожа. По тому молодцу давно разбойный приказ да пытошная изба плакали.

Первый раз плут у Буторы днем побывал. Прежде на Руси после обеда сну предавались. Обычай, что ли, такой был. Гришку Отрепьева, сказывают, за то на Москве еретиком обозвали, что в баню не ходил и после трапезы обеденной в постель не ложился. Мастер спать горазд был. Онисим и Архипка, кабы можно, совсем не просыпались бы. Плуту благодать. Кради. Перетряхнул он избу. Да под лавки не полез. Не догадался. Ни с чем улепетал.

Столяр велел подмастерьям после нежданного гостя на крылечке сидеть, его сон сторожить. Ловкий человек, видно, про дурней-то наслышан. На другой день вновь явился.

Прокрался к крыльцу. Учеников вовсе не боится. Архипка его спрашивает:

— Ты вор?

— Какой я вор? Я — ветер. Гуляю, забот не знаю.

И — за порог. Дурни на крыльце прохлаждаются. Сон сторожат. На сей раз плут и под лавки заглянул. Потыкал в замок гвоздем, сундук открылся. Нагреб пригоршню меди. За пазуху бросил. Поостерегся больше взять. Пусть недоумки, а как заметят? Из избы шагнул. И был таков.

Мастер, как ото сна отошел, вопрошает мальчишек, в сундук не глянул.

— Вора не видали?

Те ему:

— Ветер станет воровать?

— Нет, робята.

— Ветер гулял. Вора не видали.

Столяр посмеялся — и в мастерскую.

Третьего дня ловкий человек говорит:

— Я облако. Порх-порх — и улетело.

Да вновь — горсть. И с крыльца вон.

Мастер пытает:

— Вора не видали?

— Облако станет воровать?

Улыбнулся Бутора, в лес дерево для поделок смотреть полетел. На ногу мастер скор на удивленье.

В то число срок пришел с помощниками за месяц расчет производить. Повечеряли. Квасу хлебнули. Самовар и чай, верите, были как диковинка. По всей Уломе, считать начни, трех пальцев не загнешь.

— Теперь, — гудит мастер, — подставляйте рубахи. Рыжиков накошу. Не поскуплюсь.

Ребята подскочили. Столяр крышку сундука откинул. А там рыжего на детскую ладонь. Мастер смекнул, в чем дело.

— Завтра, — говорит, — расчет произведем. Брысь на полати!

Сам мыслит: "Ты — плут. Да я не гораздо прост. Зверь дорогу знает — придет".

И верно. Вора легкость добычи привлекла. За остатками прибежал.

На крыльцо вспорхнул:

— Я птица. Чир-чирик…

Бутора тут как тут. Повязали они воробья того. Повязали — мастер за деревенскими побежал: птицу показать. Онисиму и Архипке строго-настрого наказал:

— Глаз не сводить! Во двор не пускать!

Парни корпусные, не хлипкие. Не раскидаешь. Ум, правда, весь в тело ушел. Так неповинны: все под судьбой ходим.

Вор тертый попался.

— Пропасть, — думает, — я завсегда успею. Дай словчу.

У него руки спутаны, да ноги не в оковах. Он парнишкам и объясняет:

— Хозяин меня во двор пускать не велел, а про горницу никакого слова не было. Я из сеней-то, пожалуй, в горницу пройду. Здесь сквозит.

— Нельзя, — отвечают. — Сказано, глаз не сводить.

— Вы, — говорит вор, — в горницу пустите. А глазами что, хоть поедом ешьте — дверь отворена.

— Коли так, ладно, — соглашаются дурни.

Он в горенку, к окошку. Он в переплет каблуком. Нырк. И нет его.

Ротозеи следом. Ищут, да не найдут.

Бутора народ привел. А от птицы перышка не осталось. Наши деревенские, понятно, про вора-то выдумкой сочли. В Вахново, видишь ли, до того он не наведывался. В Луковце, слыхали, бывал. Переговариваются, мол, столяр с дурнями сошелся и сам с ума сдвинул. Потолковали, пожалели горемку и разошлись.

Мастера тут ровно подломило. Снял со стены кнут. Задрал рубаху. И на лавку повалился.

— Секите, — говорит, — меня, робята, пока кричать не начну. Заслужил я.

Недоумки, конечно, высекли, не постеснялись.

Поделил им Бутора из сундука поскребышки. К отцу с матерью выпроводил. В камешки играть. То-то по ним забава!

Уже осень в спину дышит. Юрий холодный не за горами. А оброк у мастера не готов. Он ли на работе не убивается. Не знает ни субботы, ни понедельника, всякий день ему среда. Из волос стружка не вычесана, с рукава опилки не отряхнуты. Сам доска доской. Глаза в яму ушли. Но что в час потерял, того минутой не нагонишь. Начнешь дыры латать, тут уж им и счету нет. С Веси Егонской, с ярмарки, половина товара нераспроданной воротилась: мужик либо баба на торгу подойдет, покрутит какую поделку:

— Не та, — вздохнет, — не прежняя. Наспех делана.

От недосыпу Бутора худо видеть стал. Будто все время слеза глаз туманит. За долги, за недоимки "правеж" полагался. Если, конечно, приказчик злого умысла в том не сыщет и дворянину-помещику не отпишет. Отпишет — пытошной избы не миновать. И что за лиходей тот "правеж" выдумал! Бесчестье да мука, ему, видно, в радость были. Должника перед барским теремом прутьями колотили. И нет, чтобы по спине. А то — с тыльной части по голым ногам ниже колен. Да как неделю! Да как месяц! А недоимку все одно — платить надо.