Александр Брагин - За добро добром

Кроме футбола, городков и лапты знали мы, конечно, и более азартные игры. Мастерили "поджиги", заряжавшиеся порохом. Весной катались на льдинах — на реке, либо прудах. Однажды моя прозрачная "посудина" на середине водоёма раскололась. И я, в ватном пальто, шапке-ушанке и валенках с калошами, шумно погрузился в воду по самую маковку. Мне даже в голову не пришло, что я тону в этой студёной купели. Я подумал: как бы валенки не потерять. И отчаянно задёргал руками и ногами.

Пока проталкивался к берегу, пока затем на берегу меня артельно отжимали, вращая, как болванчика, то влево, то вправо, кто-то из длинноногих девиц доскакал до нашего дома и сообщил моей матери, дескать, сын ваш утоп. Мать с табурета подняться не смогла. К пруду побежала соседка…

Стать "классным" дворовым мальчишкой ничуть не проще, чем классным шофёром или токарем-универсалом. Во-первых, на любой вопрос сверстника у тебя должен быть ответ. Как называется кормовая мачта корабля? — Бизань. Когда была Куликовская битва? — В 1380 году. Почему нас не любят президенты Соединённых Штатов? — Потому, что мы им поперёк горла. Что тяжелей — килограмм пуха или килограмм свинца? — Свинца. Нет — пуха! Нет — смотря чем взвешивать! Ага — они равны!.. Во-вторых, нужно быть сильным, ловким и гораздым на выдумку. В силе и ловкости крепкий середняк, в фантазиях я воспарял над остальными ходжа насреддинами. Мои воспарения безоговорочно принимались сотоварищами, родителями же — редко, за иные блестящие фантазии меня секли. В-третьих, иметь красивые руки — со шрамами и мозолями: следами знакомства с рубанком, топором, напильником и кухонным ножом. Мы сами делали самокаты на подшипниках, городошные биты, ивовые свистульки для братьев и сестёр, мутовки и скалки для матерей и даже вёдра из тонкого оцинкованного железа. Инструмент — отцовский, материал — отцовский, возле каждого сарая — отцовский верстак. Отцы были у всех, матерей-одиночек я что-то в нашем дворе не припомню. В-четвёртых, обязательно обладать тайной. Например, углядеть, что в кучах мусора близ рыбохолодильника попадаются полированные мраморные брусочки. В-пятых, уметь ершиться и задираться со своей братвой. Но не всерьёз, а от "молодечества". В-шестых… И в-десятых… Наверное, пора и честь счёту знать.

Так вот, когда мы с гавриками получили автономию, я и принялся их натаскивать на "классность" по дворовым наукам. Родной брат, известно, и спуску не даст, и чрезмерно жёстким не будет: ребята, смотришь, солёных насмешек не наслушаются и кровяные сопли им лишний раз вытирать не придётся.

По последнему снегу отец привозил во двор воз берёзовых, сосновых и еловых лесин. Брёвна были уложены на особые сани, которые тащила огненно-рыжая коняга. Возчик, дядя Вася, обмороженным голосом её понукал. Лошадь принадлежала судоремонтному заводу: завод до конца шестидесятых годов имел пять или семь единиц гужевого транспорта.

Нашей шатии-братии поручалось привезённые лесины распилить, чурбаны колуном расщепить на четвертушки и плашки (когда ствол тонок), а затем из четвертушек устроить поленницу. В иных кругляшах колун увязал, едва войдя в мякоть древесины. Провозившись с таким экземпляром неделю, откладывали его для отца. Но не со всяким и отец справлялся. И тогда припрятывали упрямца для гостей.

Когда гости сидели за чаем и пирогами — в нашей квартире спиртное не водилось, — младший брат, по моему наущению, подкатывался к самому могутному мужику. И спрашивал:

— Дядя, ты сильный?

Все начинали улыбаться. И могутный мужик тоже.

— Неси кочергу, — бросал он небрежно.

— Сломаешь?

— Согну.

— Не, не дам, — мотал головой брат. — У нас всего одна.

Взрослые впокатушку. Но смехом махонького не смутишь, он зовёт народ во двор и тычет пальцем в занозистый кругляш. Мужик машет колуном, превращая в мочало верх чурбана, но на молочно-жёлтых боках даже трещины не появляется. Мужик конфузится. Гости со всех сторон засыпают его советами. Кое-кто уже кричит: "Отступись! Дай-ка мне!" Колун ходит по рукам. Чурбан упирается. Нам — забава…

Разделывая лесины, мы с гавриками сговаривались позже посадить столько деревьев, сколько пошло под пилу. Мы откуда-то вывели для себя: леса, как и бродячие собаки, нуждаются в защите

Задуманное непременно выполнялось. Сотни прутиков мужской особи тополя воткнули мы во взрыхлённую почву, десятки младенческого возраста берёз расселили по Заречью.

…Странно, но вот только теперь пришло на ум, что после шестнадцати лет мне всё как-то некогда отдавать лесу долги.

Каждое учебное заведение, наверное, имеет свои легенды. Они передаются с рук на руки. Когда я стал студентом Литинститута, то есть через семь лет после окончания его Василием Ивановичем Беловым, мне поведали — таким тоном, каким сообщают о значительных достопримечательностях, — что мой земляк хранил в комнате дёготь, который помогал ему "войти в настроение". Я никогда не спрашивал у Василия Ивановича, правда ли это. Полагаю — чистая правда. У Александра Яковлевича Яшина, например, в рабочем кабинете в Москве хранились серп, лопата, грабли, коса. "Это не бутафория, — предупреждал Яшин, — не причуды. Это моя пуповина, зацепка за родную землю, связь с деревней".

Для кого-то, вероятно, запах дёгтя не самый волнующий.

И даже не из приятных. Зато они неравнодушны к дымку костерка, на котором сжигают картофельную ботву. Или к ароматам скошенных трав. Или к пряному воздуху земляничных полян. Или к духовитости только что срезанного подберёзовика. Или к столярному клею. Или к раздражающему ноздри запаху окалины. Или, как я, к судовому машинному маслу.

Отец брал меня в рейс лет с четырёх: сначала это были северные реки, а затем Белое море. Причём не так: захотел, заревел — и тебя взяли. Все братья бредили судном. Поэтому рейс следовало ещё заслужить. Возвращался в порт отец и спрашивал маму, а мы, конечно, тут же крутились: "Которого брать, который заслужил? Александра? Михаила? Сергея? Николая?" И мама называла счастливца, и остальным объясняла, почему этому брату предпочтение. Которого брали, тот немедленно укладывал личные вещи и докладывал отцу о готовности. Отец одобрял такую стремительность: время выхода судна из порта колебалось в пределах от нескольких часов до нескольких суток, так что, когда он прибегал за кем-то из нас, отправляющимся к "неизведанным землям", начинать собираться в дорогу было поздно.

Многое из тех рейсов отложилось в памяти. Но самое заветное воспоминание у меня одно. Чёрная, но не мрачная, тёплая августовская ночь. Я стою у борта близ машинного отделения, дверь туда отдраена, и из спокойно освещённой ямы доносится деловитый перестук двигателей и тянет машинным маслом. И от запаха масла, как в городе от запаха пирогов, а в деревне от свежеиспечённого хлеба, появляется ощущение дома. Сердце обмякло, оттаяло. Мне уютно возле крашенного охрой грузного железного борта. Мой дом плывёт по таинственной ночной реке. Сбоку проползают редкие огни неизвестных мне деревень, где добрые ко мне и моему отцу, и ко всей нашей команде люди припозднившись сидят за самоваром. Впереди, едва различимы, светлячки бакенов. Внизу волны пошлёпывают судно по щеке. Река кое-где чешуится — от отражённого света сигнальных огней судна, от света деревень и бакенов. Небо — без начала и конца, без конца и края. И думается, с неба видят меня, но те, кто видит, равнодушны и холодны ко мне. Хотя я-то знаю, что это один вид, что это лишь обман, что небо любит меня. Мне и жутко, и любопытно, и душа обмирает от восторга и гордости, ещё бы, ведь я живу!