Ольга Туманова - Шутка

Раздумьями о правомерности жизни, где нет поэзии, а есть одна лишь "суровая проза", после лекции по русской литературе Катя поделилась с Андреем, тем самым однокурсником, что когда-то открыл ей Северянина, и Андрей согласился с ней полностью, как всегда густо пересыпая ироничные фразы смесью поэтических и философских цитат; и его тон, улыбка, взгляд умных нагловатых глаз необычайно глубокого серого цвета говорили, что они, интеллектуалы, приобщенные, могут позволить себе поиграть в скептицизм, и это очень мило и забавно, как слово, произнесенное неверно с умыслом, но то же слово, точно так же произнесенное недоучкой, вызывает жалость, отвращение и злобную обиду за изнасилованный родной язык.

Катя и не заметила, как стала читать письма Володи с мало свойственной ей снисходительностью, пропуская мимо сознания выражения, что, сказанные кем-нибудь другим, вызвали бы ее насмешку.

"Вы знаете, я забросил тренировки. Не знаю даже почему. Наверное, потому что почти нет возможности поехать на гонки. Если сдавать досрочно экзамены, не сможешь тренироваться, если ходить на тренировки — то досрочно сдать три довольно трудных экзамена невозможно. А выбирать среднее — значит, в сущности, тренироваться только для себя — физкультура. Тоже хорошо, но неинтересно".

Тренировки ради гонок? Для себя неинтересно? А как же поэзия спорта? Ах, да, поэзия не для него, ну, ладно, пусть будет музыка спорта, вдохновение, наслаждение, удовольствие, наконец. Тот душевной настрой, то ощущение своей силы или что там находят спортсмены в спорте? Наконец, делание себя, закалка, ну, скажем, как Рахметов с его гвоздями. И что значит — неинтересно?

Катя любила зимой ходить на лыжах и чуть отстать, и, пока кто-нибудь из ребят ее ищет, тихонько постоять, послушать воздух, лес, посмотреть и увидеть, как искусно украсил деревья снег, как играют солнечные блики. И вдохнуть воздух, и почувствовать, как он вкусен, и как вся она наполняется и свежестью, и радостью — и хруст снега, и не слишком испуганное: "Я так за тебя испугался".

Обязательные сдачи норм ГТО окончательно убедили Катю, что она не способна понять ни спорт, ни спортсменов: какой смысл бежать на лыжах по лесу, не видя леса, не видя ничего, кроме узкой полоски лыжни, и ощущая лишь привкус соли во рту и боль — в груди, в висках, в ногах. Ради чего? Кого это накормит? Кому облегчит жизнь? Только подорвет твое здоровье. Можно ли жить без поэзии? А без спорта? Катя не говорит про физкультуру, но большой спорт — это что? И, тем не менее, миллионы людей во всем мире во все времена преданны спорту. Воистину про все один может сказать: "Без этого можно жить", а другой: "Мне без этого жизнь не жизнь".

Снова тема для дискуссии, для диспута, еще одного пространного абзаца.

"Здорово Вы подметили "пишите, что в стихах Евтушенко "стыдно не быть великими, каждый им должен быть" нет ничего нового, и тут же — лучше быть средним химиком". Это вы за Евтушенко заступаетесь или меня ругаете?"

Что он все про Евтушенко? Других поэтов что ли в стране нет? Кате уже неинтересно читать и рассуждать про Евтушенко, колесо ее жизни повернулось на несколько оборотов, и, как в калейдоскопе, щелкнуло, и чувства, и мысли, и увлечения легли новой картинкой — и детали те, и краски прежние, а узор нов и непохож на прежний. Андрей принес ей напечатанные на машинке стихи Гумилева. И стихи, в общем-то, не про любовь, а так — жирафы, Африка. А Катю загипнотизировали. Она читала, читала и словно плыла куда-то в ласковом уютном море, и вода была упруга, и лежать было удобно, и вставать и выходить на берег (пора бы!) лень.

Сначала Катя хотела отобрать и переписать себе в тетрадь пару стихотворений, но перечитывала и перечитывала толстенную папку, и, так ничего не выбрав, стала на отцовской машинке печатать все подряд.

Ах, как все в стихах было хорошо. Про девушек с зелеными глазами — Кате, конечно, сразу показалось, что стихи прямо про нее написаны, ведь она девушка с зелеными глазами. Поэт знал про нее такое, чего она и сама о себе не знала, понимал в ней то, чего она в себе не понимала. И все звучало и звучало в голове: "Жил беспокойный художник в мире лукавых обличий; Бабник, развратник, безбожник, но он любил Беатриче". И все думалось о некоем художнике — ну, не обязательно с кистью в руке, пусть он рисует хоть самолетами в небе, но он, непременно, творец, и ему, как воздух, необходима она, Катя, чтобы жить, творить.

Пираты, ущелья, тигры. Как все необычно и прекрасно. И никакой политики подлинная лирика. Не верилось, что поэт — белогвардеец. Правда, Андрей сказал, что то была ошибка, но пока сообщили Горькому, пока тот звонил Дзержинскому поэта расстреляли, и это было так нелепо и так обидно.

Катя просидела над машинкой весь выходной, но не успела перепечатать и половину. Подумала, надо бы убрать папку с глаз родителей, да отмахнулась от своих мыслей: никого в доме, кроме нее, стихи не интересуют, родители, как Володя, считают, что страна живет ими, инженерами. А отец не поленился, достал энциклопедию, прочитал, что Гумилев расстрелян как участник белогвардейского заговора, и… что тут началось!

Папа, да ты раскрыл стихи? Ну, какой заговор, у него ни слова о политике!

Но читать стихи отец не собирался. Он негодовал.

Стихи белогвардейца. Врага. Принесла в дом. Читает. Мало того. Перепечатывает. На его машинке! Чтобы КГБ!

О, Господи.

Катя села писать письмо Володе — про все свои горести и обиды и про радость открытия нового поэта.

Писать письма Володе — изумительно. Катя напрочь уходит из реальной жизни, с головой погружаясь в океан собственных чувств и раздумий.

Хотя дискутировать про Евтушенко было уже неинтересно вовсе, но потрясающе то, что Володя мог не полезть в бутылку, доказывая непременную свою правоту, а спокойно с улыбкой признать, что она его поддела. Конечно, это пустяк, но кто признается в пустяке, тот признается и в вещах серьезных, а кто лезет в бутылку, тот лезет в нее по любому поводу и без оного тоже. В ерунде-то как раз, убеждена Катя, человек и открывается полнее всего, потому что в каких-то особых обстоятельствах, скажем, трагических, он мобилизует все свое мужество, знания, энергию, выдержку, и поступает так, как поступит, может быть, единожды в жизни, или когда он предмет наблюдения (на миру, как известно, и смерть красна), а вот в обыденности, в спокойной обстановке человек поступает так, как ему свойственно. В мелочах-то, никем не замеченных, как раз особо трудно быть и великодушным, и выдержанным да и умным. Или, как сказал Маяковский, "любовная лодка разбилась об быт". Можно сесть на телегу и поехать в холод и неизвестность за изгоем-любимым, но как продолжать улыбаться, когда он каждый день чавкает, сидя напротив тебя?