Владимир Соколовский - Превращение Локоткова

— Вы извините, — отвечал ей Локотков. — Я боюсь теперь отвечать на вопросы, что верно, а что неверно. Хотя сравнительно недавно — ответил бы на любой, не задумавшись особенно. А теперь так все перемешалось, со своей жизнью суметь бы разобраться…

— Ой, ой, — закачала головой хозяйка. Слова квартиранта ей совсем не понравились. «Путаный! — подумала она. — Чему он ребятишек-то научит?»

Поев, Валерий Львович решил не ходить никуда сегодня, а провести вечер у себя в комнате, впервые за долгие годы один на один с собой, за каким-нибудь приятным занятием. Возникла мысль подготовиться к завтрашнему уроку, — и Локотков отмел ее. Тему он знал хорошо, и урока тоже не боялся, ибо уже решил про себя, что будет работать в этой школе, чего бы ему это не стоило. Не боги горшки обжигают!

Своих художественных книжек у него не было, и он попросил у хозяйки: «Дайте что-нибудь почитать!» У нее тоже оказалось негусто: пятый том Тургенева, «Золото» Мамина-Сибиряка, «Они сражались за Родину», «Молодая гвардия», небольшой томик Шукшина. «Что ж, начнем со стариков!» — сказал он себе, и принялся за Тургенева. Но вникал в текст трудно, или пропуская строчки, или вникая в них несколько раз. Сказалась отвычка от восприятия такого рода литературы; вернее даже будет говорить, что он никогда не привыкал к ней: ум, память были настроены на иные книги, иную информацию. Притом — заключение способствует рассеянию памяти, рассеянию внимания, и человек трудно сосредотачивается. Однако понемногу, примерно с трети, он увлекся написанным, и к концу вечера дочитал довольно большую повесть «Степной король Лир». Страдания отставного штык-юнкера, жестоко обманутого собственными дочерьми и ничтожным зятем даже тронули Локоткова, он почувствовал непонятное помягчение в сердце, а когда Харлова убило упавшим брусом крыши, заплакал: стало жалко героя: правда, жалость сразу же обратилась на самого себя, на собственную жизнь, безнадежно, как он считал, загубленную ненужным, самому себе необъяснимым поступком. С той поры — все скверно, все худо, ни одного светлого пятна, кроме поездки к матери… Было время — томно толковал за рюмкой хорошего вина, под магнитофонную музыку, о сложной собственной жизни, и неплохо бы опроститься хоть на время, повкушать на лоне природы, вдали от цивилизации, обычных мужицких дел и хлопот… Свистун!

Дорвался вот до такой простой жизни — и завыл, как волчище. Самый умный всегда до этого, самый подающий надежды, самый талантливый — оказался никому не нужен, ни на что не способен. Не мог провести урок в седьмом классе! Школьники, обыкновенные ребята открыто наплевали ему в глаза, такому прекрасному. А сельские учителя, над которыми он всегда посмеивался, даже над матерью, заходят к ним каждый день, да не по разу, и ничего, выходят живые, и снова идут на урок. Валерий Львович знал, что стать таким предстоит и ему, и не требуется для этого ни страшных человеческих усилий, ни особенной ломки, — просто выработать свою твердую линию поведения, и усвоить несколько нехитрых, но железно работающих приемов. Только вот — стоит ли? В который раз сегодня задаешь себе этот вопрос, а ответ на него простой: стоит, стоит, потому что тебе некуда больше деваться. Надо отрабатывать последний шанс. Но ведь как все шло хорошо, покуда жизнь мчалась по однажды заданной программе умненького, способного: отличный ученик — отличный студент — отличный аспирант — отличный преподаватель. И никто не требовал от тебя никаких особенных душевных качеств. Есть они — ну и на здоровье. Нет — обозначай легонько хотя бы самые необходимые из них, без этого тоже нельзя, — и все будет в порядке. Необременительное существование, а в основе будущего — докторская, о которой говорили, округляя глаза. А если с такими-то великими мыслями — за шкирку, да в лагерь? Потом — подсобником к каменщикам? Потом — в Рябинино, с глазу на глаз с седьмым классом? Когда уже нет разницы, отличным ли ты был учеником в школе, хорошим ли студентом, аспирантом, да — нормальным ли преподавателем, в конце концов? Да, споткнулась твоя жизнь о того мальчишку. Если вспоминал ты порою о нем — то только с обозлением за свою ненастную долю. Да… Словно бежало, бежало по гладкой дороге неисправное колесо, покуда — тресь! — не лопнула спица, или не перекосился безвозвратно обод в слабом месте. И вот — забросили его на обочину, — до первого ливня, что смоет его в канаву, и погребет под раэным хламом. Не так ли, дорогой?

Нужен обыкновенный человеческий стержень, настрой, чтобы выстоять. Откуда он берется, где калится? «До сих пор меня уважали, — рассуждал Локотков, — как человека, способного к наукам, и ни за что более. Даже бывшая жена призналась как-то, что обратила на меня внимание после того, как услышала в компании разговор о моей перспективности в науке. Так все и тащилось, по инерции. В колонии меня прикрывали благодаря званию кандидата наук, то-есть за мое превосходство над ними в знаниях и способностях. И м совсем не было дела до моих человеческих качеств, разве что до элементарной порядочности. Я был и х вывеской, знаменем: вот, мол — и мы не столь просты! А, черт с ним… Только теперь вот никому нет опять дела до моих знаний, научных потенций, до любви к Истории. От меня требуется нечто совсем другое, и лицемерием будет сказать, что я не знаю, что это другое. Просто надо стать равным людям, среди которых оказался. И надо не опускаться до этой мысли, а подниматься до нее, иначе я опять угрязну в истерических выходках. Вчера дошел до того, что хотел перебить ребят, посветивших фонариком, сегодня — рассоплился перед семиклашками. Смирись, хотя бы на время. Иначе выскочишь и отсюда, и куда пойдешь? Сам окончить свою жизнь ты не сможешь, не хватит духу, нечаянной смерти ждать еще долго, следовательно — будешь жить? Только вот — что это будет за жизнь?..

Ночью Локотков сумел нащупать лишь основную, главную точку нового подхода к бытию; на остальное не хватило ни сил, ни времени. Проснулся тяжело, с недодуманной думой, и долго соображал: в чем же дело? А вспомнив, хотел забыть все, — но встрепенувшаяся мысль уже толкалась в черепной коробке, пульсировала в крови, не давалась проглотиться инерции прежнего сознания. И он, еще лежа в кровати, стал думать: как? Как сделать то, что решил? Легко сказать — сравняться с окружением. Для этого надо сбросить как минимум двадцать лет. Годы ведь не возвращаются! Не забудешь прошлого, не разгладишь своих морщин. Сколько тебе лет? Сорок. Вот так-то.

А если не забывать лет, не разглаживать морщин? Просто сделать вид, что их не было, и нет… пока. Тебе двадцать, и прожить на свете суждено не шестьдесят, а… те же сорок, положим, это немало. Двадцать, двадцать… Что же у тебя есть в эти годы? Звонкая сила юности, — ладно, оставим, скользкая тема. Нет лучшей половины студенческих лет. Нет женитьбы, Юльки. Есть ничем еще неомраченная дружба с Гастоном. Нет быстрых ночей с кратковременными избранницами. Нет счастливой уверенности ученого, что путь, избранный тобой — единственно правильный. Есть вера в себя, младенческая даже порой тоска по мамке. И нет заключения, дороги домой, Назипа, „гордого чуваша“ Ивана, тудвасевской бригады. Ничего этого нет, он молод, приехал в далекое село Рябинино, преподавать в восьмилетке предмет историю.