Владимир Соколовский - Планида

Поглядел Никифор в последний раз на штабса: нет, бритый, молод больно! — и ушел. Да не один. Даден был ему в провожатые солдат, — все на месте, и штык примкнут. Хоть он и сзади не шел, а топал рядом, покуривал да рассказывал, как у них в деревне поп купается: разденется, брюхо то-олстое, и — плюх-плюх! — хха! — однако Никифор не рискнул: затопырит штыком али стрелит — то-то и оно! А бежать куда? Загрустил, одним словом. Привели Крюкова к воротцам, сдали с рук на руки: вот, в батальон полковника Сероштана определить велели. Ну, пойдем, служивый. Привели в канцелярию. До вас, господин полковник! Смотрит Никифор — сидит за столом карапет в полковничьих погонах, смуглявый — страсть! — подбородок аж синий, а нос картошечкой. Занятно. — Кто таков? — Рядовой Крюков, вашсокбродь! — Большевик? — Никак нет. — Молодец. Хороший солдат. Отправляйся в баню, мойся, новое барахло получай. Служи исправно, за нами не пропадет. Вопросы есть? — Так точно, есть просьбишка. Дозвольте, вашсокбродь, фуражечку старую оставить, да наган мой выдать прикажите, в память о дружке убитом… Никифор прослезился. — Ну, — фыркнул полковник, — отставить! Разрешаю. Только — я тебе, а ты уж мне. Исправно служи. — Слушаюсь!

Вышел Крюков из штаба, посмеивается. Вот вы какие стали. Жалостливые. Ну, ладно…

Так и стал Никифор солдатом в отдельном батальоне полковника Сыроштана, в роте поручика Рябухи, во взводе подпрапорщика Кусакина. Народ в батальоне подобрался один к одному: хитрый, матерый, в большинстве из зажиточных мужиков. Но — дело свое знали крепко. Попробовал было Никифор к ним с политикой подлезть — оборвали на-раз. На то, дескать, начальство есть, а твое, стало быть, дело — что прикажут. Вот ведь какой народ. А в общем ничего, служить можно. Поят-кормят, в увольнение пускают, в баню водят, — а много ли солдату надо? После окопов и постель чистым раем покажется. А служба — что ж, не стреляют — и ладно.

Однако по прошествию времени почувствовал Никифор душевное беспокойство. Неладно получается.

Пошел как-то в увольнение, ткнулся туда-сюда, — нет никаких признаков партийных руководителей. Да как же, думает, так? Не может такого положения быть. В казарму пришел, билет партийный из фуражки выпорол, в карман сунул — на всякий случай. Разузнал у братвы, где в Питере смутьянское гнездо, да и отправился в другой раз прямо на Путиловский, в жилую часть. Ходит, приглядывается. Увидал мужика, вид вроде рабочий, кинулся — а тот от него бегом. Разозлился Крюков. Но ходит. Вдруг смотрит: идет какой-то мужичок, хромает. Ну, этот не убежит. И — к нему. А тот и не думает бежать, идет себе потихоньку. Подошел к мужичку Крюков, — здравствуйте, — говорит, — товарищ. Здравствуйте, — отвечает. — Такое дело, — засуетился тут Никифор, — как бы мне большевиков обнаружить! Удивился мужик, заскреб подбородок: а зачем они тебе, большевики-то? Их тут многие… разные… ищут. Эх, была не была! — махнул рукой Никифор, — вытащил билет из кармана, сует хромому. Посмотрел тот билет, отдал обратно, внимательно так Никифора оглядел: а ежели, мол, казачков сейчас свистнуть, так как? Эвон они — гарцуют! И свисточек достает. — Эхма, — думает Никифор, — вот промахнулся-то! И «манлихер» из кармана тянет. Постояли так-то с минуту: один не свистит, а другой не стреляет. Усмехнулся хромой, свисток в карман опустил. — Ну ладно, — говорит, — «товарищ», давай разойдемся потихоньку. — Я вам не товарищ, — злобно урчит Никифор, — гнида буржуазная, я таких разил и разить буду, потому прошу сей момент проститься со своей расподлой жизнью. Испугался мужичок, аж посерел весь. — Слышь, — шепчет, — ты вроде и впрямь парень-то свой, вот суприз приключится, если ты меня закончишь. Сунул Никифор оружие обратно в карман: ну, если так — веди! Замахал тот руками: што ты, што ты! Да меня после того и самого… Нельзя! Конспирация! Слыхал, нет? Ты вот што, служивый: здесь стой, а я приду скоро, мы с тобой одно дело смекаем.

— Стоп, — сгреб его за шиворот Никифор, — стоп. А ежли обманешь — тогда што, а? Понурился мужичок: ну, тогда, — говорит, — не знаю… Не хошь — не верь. — Ладно, — скрипнул зубами Никифор, — ступай! И мужичок ушел: свернул в проулок и как растворился. А Никифор встал за домик; руку в кармане держит, наган на боевой взвод поставил. Вот выходит опять тот мужичонко, сверток в руке, глазами по сторонам шастает — ищет. Подошел к нему Никифор, тот ему сверток сует. — Тут, — говорит, — листовки, так вы, товарищ, того… распространяйте. Солдат — он тот же рабочий или крестьянин, должон разобраться что к чему. Сами понимаете. — Понимаю, — закивал Никифор, — спасибо, товарищ, не знаю, как вас звать-величать… — А и не надо, — отвечает тот. — Может, свидимся еще — тогда и познакомимся. На том и расстались.

Спрятал Никифор сверток под рубаху, и — бегом в казарму. — Сейчас, думает, агитацию почну учинять! Однако одумался. Подозрительно будет, если после его увольнения листки по казарме пойдут. Выждал, когда вся рота в город сходила, да и растолкал их ночью по сапогам, что у постелей стояли. Утром, ясное дело, шум. Кто читает, кто к начальству с листовками бежит, кто в сортир… Потом тягать стали. Никифор, правда, сразу к ротному с листовочкой пошел: какая-то, вашбродь, гнида большевицкая завелась!

— Молодец, Крюков! Хороший солдат. Следи немножко… Посматривай. А потому, как Никифор к ротному сходил, его и тягать особо не стали, — так, поспрошали: в виду никого не имеешь? Разговоры кто, к примеру, ведет? — Никак нет! — Ну ступай, да давай — посматривай…

Тут беда приключилась. Утихла эта заваруха, строгости появились: никуда не стали выпускать. Одна казарма да плац — ножку тяни! Веселей гляди! Какая тут связь! Ну, это ладно. Да подходит спустя некоторое время к Никифору с соседнего взвода солдатик — замухрышный такой, Андрюха Ракитин. Отзывает его в сторону, и жарко так шепчет: слышь, а я ведь зна-аю! Сам видел, как ты листки в сапоги совал. Проснулся по малой нужде, гля — а ты возле кроватей шастаешь. Так и не пошел: до утра почти маялся.

Сильно испугался Никифор, однако крепится, виду не подает. — Ну и што теперь, — говорит, ты задумал? Почему начальству не доложил? Ухмыляется Андрюха: чего мне начальство? Али оно крест за тебя навесит? Нужон он мне. А уж с тебя, друг сердешный, потяну-у я теперя. Штобы завтра была мне бутылка вина. Шан-пан-скова. Понял? — Понял, — уныло покивал Никифор. Наскреб денег, отдал солдатам, что в караул по городу ходили, — купате, ребята, шампанского бутылочку, тошно чегой-то…

Выпил Андрюха при Никифоре всю до донышку, даже капельки не предложил, — опьянел. — Ну вот што, — говорит, — давай завтра меня к девкам веди. Фитьфебелю я скажу — мы земляки, — а ты ему подмажь, штобы он нам увольнения выхлопотал. К девкам поведешь. За свой щет. Да не зыркай, а не то живо! Господин полковник шутить с тобой не будут! Ишь, зазыркал!