Владимир Соколовский - Планида

Покрутил-покрутился Никифор назавтра возле начальства — вырвал две увольнительных. Отправились они с Андрюхой в город. Пришли к одному «красному фонарю», зашли — только купчишки да аблакаты, супротив солдата одеты дюже изрядно, — не пустили. Пришли к другому — офицеры прогнали. Вот тебе и свобода! За што боролись? — злится Андрюха. Наконец набрели на домик поплоше, в темной переулочке. Зашли. Ну, там уж публика своя: мастеровые, солдаты, даже один юнкеришко затесался. И очереди почти нет. Сели, выпили с девицами, чин-чинарем. Андрюха себе девку рыжую, самую толстую углядел. Потом по кабинетам разошлись. Никифор быстренько, по-солдатски, на ходу портки натягивая, оттуда выскочил, смотрит — нет еще Андрюхи. Хорошо. Мамаша, получи за двоих! Мне-то некогда, а друг меня — побудет маненько. Мамаша в бутылку лезет: плати, кричит, за друга за два часа! — Помилуй, баушка! — Плати, говорю, а то выгоню его сейчас! Заплатил.

Вышел, встал за угол, закурил; ждет. Часу не прошло — выскакивает Андрюха, веселый, пьяный; гуда-сюда глянул и затопал по улочке. Никифор за ним. Услыхал Андрюха его шаги — заоглядывался, быстрее пошел, Тут Крюков крикнул: Андрей! Обожди! — и пустился к нему бегом. Андрюха остановился, обрадовался, руки раскинул: Крюков! А я думал — куды ты задевался!.. — и вдруг по-поросячьи завизжал, увидав наставленный наган.

Добежав до канала, Крюков выбросил «манлихер» в воду — от греха подальше, осмотрел шинелку на предмет крови — нет, все в порядке, — и пошел в батальон. Там сказал дежурному офицеру, что ходил с Ракитиным в веселый дом, он-то по-солдатски, а тот остался: впервой, знать-то, вашбродь, — ххе…

Назавтра зачитали приказ о запрещении ходить по городу в ночное время вне строя: ночью большевистскими элементами был застрелен рядовой Ракитин. Крюкова не подозревали — так, пришел какой-то прапорщик, отобрал показания, удовлетворенно хмыкая — и все. Времена стояли смутные, бестолковые…

Никифор томился. Дни холодные, в казарме, как в тюрьме, только вечерами повзводно выгоняли на улицу, и — хруп-хруп! хруп-хруп! — стучали сапоги. В середине октября стали в парные караулы по городу посылать. Готовились к чему-то. Сходил Никифор раз в караул, огляделся, понял, что к чему. Пошел в другой раз. Штык примкнут, подсумок полон. Не зевай, солдат! Рядом — старый ефрейтор Кузьма Гусев, дома пятеро ребят, а вот туда же — закрутила война, своего умишка нет — чужим не одолжишься. Супротив офицеров — да вы што! — ни в жисть. Так и служит у Сыроштана. Письмо от бабы получит — воет на всю казарму, но — ни-ни! — крепко почтение в задницу вбито… Запорол бы его штыком — опять ребятишек жалко: пятеро, как-никак! Наконец решился Никифор: слышь, Кузьма! Ты как обо мне думаешь? Удивился Гусев: да никак. Справный солдат. — Справный, говоришь? А я ведь, знаешь, тово… Большевик! Опять удивился Кузьма, но не так, чтобы очень. Завздыхал. Вона как. Пошто же мы тебя раньше не стрелили? Потайной ты, што ли? Вроде шпиона, ага? — Да так… получилось… — отвечает Никифор. — Ну ладно, а как дальше службу продолжать думаешь? — Да уйду я сейчас от тебя, Кузьма. Заволновался ефрейтор, зешеперился: я тебя тогда, Крюков, по уставу стрелить должон! — Ну, это уж кто кого, — усмехнулся Никифор; винтовочку с плеча снял, затвором пулю дослал, — моя пуля раньше тебя, старика, найдет. И — винтовку вперед, тихонько пошел спиной вперед возле домов, держа Гусева на прицеле. А ефрейтор стоит, понурился. Вдруг метнулась у Никифора с писком из-под ног какая-то барыня, — испугался он, повернулся, и — бежать. А Гусев винтовку расторопно приспособил: бабах! — ему вслед. Еще раз. Заметался Никифор по улице, потом, опомнясь, свернул в переулок; попетлял в дворах, пока не успокоился. Сыро, холодно, спать негде. Залез в пустой сад, ночь продыбал. А утром, как мосты навели — на Путиловский. Пришел на улицу, где хромого когда-то встретил; стоит, ждет. Да так и не пришел хромой. Голодно, холодно. К встречному-поперечному подходить боится — мало ли что, зачем это надо, коли знакомый есть? Ночью привалился к заборчику огородному, вроде пьяного, — опять перебился. Однако на другой день встретил друга сердешного. Идет по улочке и хоть бы хны. Шкандыбает. Обрадовался Никифор, закричал ему, замахал руками. Тот не понял сначала — не узнал, что ли. Да это ведь я, я, забыл солдатика-то, в рубахе я тогда был, на энтом месте! Признал. Тоже смеется: как здесь оказался, служба? — Да вот… хватит… — Никита сморкнулся. Тот посмотрел одобрительно. — Ну, пойдем, — говорит. — А что винтовку с собой принес — это хорошо. Сгодится. Привел Крюкова в старенький домишко; хозяину, таракану усатому, сказал: вот тебе, Степан, революционный солдат — как звать-то? — Никифор. Ты его определи. Кивнул Степан: Ну, давай знакомиться. Обстановка, значит, такая…

… Как Зимний взяли, пообтер Никифор со штыка кровяку, помитинговал, да — заскучал сильно. Придет к Степану, переспит, а хозяина все нет и нет. Тоже митингует. И поговорить толком не с кем. И поговорить толком не с кем. А поговорить-то как охота, ох… Не на людях, а просто так. Ведь — мир народам! Власть Советам! Земля крестьянам! Без вина пьяный будешь. И — вот какое дело: все эти слова кричат, а растолковать их путем никто не может. Эх, кабы самому это дело посмотреть да поделать — как оно на взгляд покажется, твое-то дело? — вздыхал Никифор. И дождавшись, наконец, Степана, сказал ему: домой, Степан, еду. Власть, значит, Советам, мир народам производить.

Не обиделся Степан, а даже вроде обрадовался: вот и хорошо, — говорит, — там такие, как ты, прямо позарез. А мы тебе — документик выпишем тут. Погрустил Крюков — не больно я вам нужон, оказывается! — и стал собираться. На другой день приносит ему Степан мандат: «Настоящий… вполне революционному… уполномочен… производить экспроприацию экспроприаторов… в интересах международного пролетариата… вплоть до полной победы мировой революции». Печать. И подпись. — Ну, — говорит, — товарищ Крюков, — цены этой бумаге нет. Большим человеком подписана. Однако Никифор в суть стал вникать: объясни, — говорит, — что к чему: экро… эспро… а? А это, Степан толкует, значит: любого буржуя, какого не встретишь — к ногтю, и баста! А всю сбрую его — в народный котел! А там разберемся, чего коему не хватает, и из этого котла выдадим. Ну как, разобрался? — Разобрался, — повеселел Никифор, — чего там. Бережно словил бумагу и спрятал в карман.

Домой добирался трудно. То по чугунке, а то и пехом. Спервоначалу, правда, больше на поездах, — сунет бумажку, что Степан дал, начальству железнодорожному — глядишь, и пристроят. Да только раз нарвался на контру, — били смертным боем, еле ноги унес. Перестал бумагу показывать. И совсем уж было к родному Уралу приблизился — да шибануло тифом в вагоне, в котором пленные из Румынии ехали. Опомнился в лазаретике. Ничего поначалу не понимал. Потом очухиваться стал, оглядываться. Вот ведь жизнь. Кружил, кружил всю зиму вокруг да около, никак добраться не мог, а как из памяти вышибло — живо в родной губернии оказался. Отсюда и до дому рукой подать. А как совсем очухался — бузу поднял. — Где моя одежа, — кричит, — у меня там важный документ! Принесли ему одежду. Сунул руку в карман солдатской рубахи — вот он, билет партийный, и мандатик в нем лежит. Пожелтел после проверки, ломкий стал, ну да ладно, — разобрать можно, что к чему.