Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

На улице он сел в старые пошевни, укрылся пологом, и, звонко чмокнув, покатил по улице, освещенной слабыми лампочками. И, покуда добирался до Дома колхозника, все думал об этой девчушке. Вона што! Порто… баля, што ли? Чудно!

На следующий вечер они были уже в Потеряевке. Целый день ехали, вместе ели, — Мария поняла, что Мокей Петрович человек добрый, душевный, с огромной тяжестью на сердце: как жить, как выполнить непосильные поставки, и не загубить при этом односельчан? Он бы всех пожалел — да разве дадут кого-то жалеть в такое время? Да и никогда ее никто не жалел, русскую деревню. А семья его приняла Марию, как родную. Все ютились в одной избе: кто спал на полу, кто на печке, кто на полатях, кто на лавке. Да еще теленок, да поросенок, да курицы за загородкой. И метрику ей выправил сельсовет: куда же попрешь, если Кривощеков привез рабочие руки! И она стала Кривощекова Мария Мокеевна. Опасность, конечно, была, и участковый ходил уже кругами, пришлось откупаться медом, мукою, — так еще один суд миновал старого Мокея, как и многие иные. Но, рано или поздно, чашу сию все равно пришлось испить, — это случилось в сорок седьмом году, когда неистовый Уполминзаг выгреб в деревне все, до зернышка, оставил пустые сусеки, отобрал скот в счет налогов, птицу, — оставили голышом. Колхозных коров и лошадей забивать было нельзя, за это давали большие срока, хоть и осталась из них одна дохлятина, на ферме творилось черт-те что, все следили друг за другом, молоко взвешивалось чуть не до граммов. Люди стали слабеть, старики умирать. К февралю съели кошек и собак, подчистили все, что оставалось с осени; селяне взвыли, кинулись к Мокею: придумай чего-нибудь, батюшко, вымрем ведь все к черту! Он изменился в лице, и позвал к себе однорукого инвалида-фронтовика Степу Набуркина. Они о чем-то потолковали, и вскоре сошлись за селом, возле леса. Руку инвалида отягчал шедевр отечественного вооружения — трехлинейная винтовка Мосина образца 1891\1930 гг. История умалчивает, откуда он ее извлек. На исходе вторых суток Мокей Петрович появился в деревне с большим куском лосятины в мешке. Он стучался в избы и велел всем, кто может, идти в лес по его следу, чтобы притащить тушу убитого ими животного. Лося притащили, освежевали, и каждая семья получила мясо, которое позволило потеряевцам выжить. Мокей же после совершения своей миссии тихо засел в избе и ждал, когда явятся, чтобы отвезти его в тюрьму. Он знал твердо, что все равно донесут, в большом селе иначе не бывает. Те же люди, кого спас от смерти. Логика их рассуждений тоже не составляла секрета: «Спасти-то он, может, и спас — но Закон-от зачем было нарушать? А раз нарушил — то уж и ответь!» Мокей прощал их, и не желал зла: живы остались — и то ладно… Получили они по браконьерской статье немного, по четыре года: Кривощекову накинули, как должностному лицу, а Степе — за трехлинейку, якобы найденную им где-то за околицей… Нашел — почему не сдал? Хорошо еще, не пришили намерений на теракт. Но, как бы то ни было, Мокей Петрович обратно не вернулся, сгинул в лагере: то ли помер своей смертью, то ли еще что-то случилось, — поди узнай! Немолодой ведь был человек. Пришла бумага о смерти — и все. Степе Набуркину повезло больше: от тяжелых физических работ он был освобожден, стало быть, лишку калорий не расходовал, — и гарантийной пайки ему, в-общем, хватало. В Потеряевке он и ее не имел. Освободился он в пятьдесят первом, и снова стал жить в деревне. Но тоже не задержался на белом свете: помер в шестьдесят третьем, едва успев женить сына Павлантия, Пашку, на маловицынской уроженке Катеринке Теплоуховой, девушке с трудной судьбой, романтике комсомольских строек. Это и были родители знакомой уже нам Мелиты.

А что же Мария Сантуш Оливейру, то бишь Маша Кривощекова? Очень просто: как впряглась в ту лямку зимою сорок третьего, так никогда больше из нее и не выпрягалась. Хотя как сказать — лямка? Иной раз это звучит даже и издевательски. Другой модный певец, или политик, катает по всему миру, ест, пьет, живет и любит в свое полное удовольствие, — а тоже дует губы в телевизоре: тяну, мо, лямку, что же делать! И ведь не ворочает вилами, не уродует пальцы на раздойке. Разная работа, разная лямка — кому уж какая досталась. Потом — надо же быть справедливым — не одной только ею живет человек, находится ведь в молодом возрасте время и для радостей: вечерки, танцы, частушки под гаромшку.

Поначалу в Потеряевке не было клуба: кино крутили в сельсовете, а на вечерки собирались по разным избам. Когда стало легче держать скотину, и ослабла налоговая петля, трудолюбивые Кривощековы сразу показали себя: девки стали одеваться, то купят плюшевые жакеты, то боты, то юбки; сельчане, глядя, как Машка и Дашка Кривощековы, выпятив могучие груди, поспешают на вечерку, вздыхали: «Да… Баско ходят!..».

А уж на вечерке-то — покрасуешься, напляшешься и напоешься вдоволь: тут тебе и кадриль, и фокстрот, и полечка, все под гармошку да патефон; парни тоже стараются прийти помоднее, пофорсистее: сапоги с подвернутыми наружу ушками, широкие штаны с напуском, летом — в фуражечке-восьмиклинке, прически — полубокс с чубом. Да озорные! Так и норовят пощупать титьку. Чуть зазевалась — тут тебе и пощупал. А увидит миленок? Ведь неудобно перед ним. Или выпьют браги, и заухают неладные частушки:

Ну-ко марш из избы, экие невежи!.. А лишь притихнут они — ка-ак выйдешь на середку, да ка-ак затопочешь:

Тут и Дашка подхватит:

Домой вместе редко уходили: навяжутся провожатки — и разобьют девушек. Конечно, если провожатка нравится, можно и поцеловаться, и дать пощупать титьку. Но больше уж — ни-ни. Еще сделает нечестной. Куда тогда деваться? Только в петлю. Как это можно — до замужества? Вот такие мысли. Придут обе домой нацелованные, нащупанные, — залезут на полати, и давай шептаться. Мамка Фрося зашумит иной раз: «Ну-ко спите! Завтра робить!» — но нестрого, сама ведь знает, что такое для девушки вечерка. Или уж забыла, все стала забывать после ареста хозяина Мокеюшки…

А девки они были статные, мощногрудые, и парни к ним льнули. Только масть разная: Дашка — русая, белокурая даже, Машка же — чернявая, с вороными бровями. Пройдется с платочком по избе, отчебучит дробь… В латинском танце много значат руки, их движения, грация, посадка головы — все это у Марии было природное, и пришлось избавляться: девки и парни смеялись, думали, что она кого-то передразнивает. В русских плясках нужна была совсем другая повадка: плавность, умение понять партнера, способность к неожиданным выходкам, вплоть до присядки… Это при том, что в народных танцах всех стран вообще много общего; вдобавок, Мария не была и особенной мастерицею в этом деле, и ей много прощалось. И для частушек голос был сипловат: много работала на холоде, и это сказывалось.