Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Коротая время несытым торгом с администрацией и насилием над женщиной, бандиты мечтали о кайфе, который словят в не столь дальних краях, спустившись туда с неба с полными чемоданами денег. А омоновцы со своим командиром смотрели на дело трезво, и знали, что жить этим господам осталось совсем немного. И бесполезно было пытаться смягчить их речугами о великих гуманных принципах, заповедях, неотъемлемых и вечных правах человека на собственную жизнь, о декларациях и программах. Здесь мыслили четко и однозначно: гнусь не должна жить на свете. Гнусь исключительная — не должна жить сугубо. О тех, кто берет заложников, даже вести разговор считалось западло; в отряде Здуна не было и разу, чтобы кто-то попал в их руки живым и дотянул до гуманного суда. И литой и жесткий майор поощрял эти настроения — тем более, что и большое начальство одобряло с некоторых пор такую политику: немного найдется желающих решиться на крайние шаги, если люди знают, что за ними последует скорая и безжалостная смерть. А если речь идет о собственной, не чужой жизни — тут задумаешься!

Зеков перестреляли, когда они бежали к автобусу, волоча прапорщицу. Пострадала, правда, и женщина: ей вогнали заточку в район сердца, промахнувшись в спешке всего на миллиметр, да еще тело ее приняло две омоновских пули: в плечо и бедро. Ожидались проблемы и по женской части: оголодавшие бандиты наглумились над нею досыта. Так что если выживет — все равно уже получеловек. Может быть, прокуратура начнет свой вечный скулеж — но ничего-то им не обломится, отношение к берущим заложников стало жестче, и отряд не дадут в обиду; наградить, может, и не наградят, но все равно постараются как-нибудь поощрить, чтобы ребята знали, что их ценят и уважают. А это — главное. Когда есть доброе отношение, и служится по-другому. Ну, а женщина… ее жалко, конечно, какой разговор! Но дай им уйти, или не используй этой единственной, по сути, возможности открытого огневого контакта — и трупов могло оказаться столько, что устали бы считать. Нет, все о'кей.

Кроме, конечно, истории с телеграммой.

Она поступила в штаб ОМОНа, где в последнее время жил Здун. Дежурный, ознакомясь с текстом, доложил командиру дивизии. Ситуация, что ни говори, нештатная: с одной стороны — смерть близкой родственницы, с другой — все же человек на серьезном задании, притом командир, от него зависит весь результат. Может рвануть оттуда в самый ответственный, решающий момент — и все обернется кровью, недобрым вниманием министерства. И признаемся: начальство не любит отягощать себя вечными категориями, ему всегда главнее и ближе то, что предстоит решать на данный момент. Прошло двое суток, пока доложили: операция завершена. Тут же полетел приказ: командира ОМОНа немедленно доставить вертолетом в Емелинск. Все гадали, и даже пошли слухи, что Валерку хотят арестовать, наградить, повысить в должности, отправить советником в Таджикистан, в Югославию… Далеко он, однако, все равно не улетел, экипаж высадил его на большой попутной станции, сославшись на неисправность, отсутствие горючки и плохой прогноз. Спасибо, организовали машину на вокзал, и он почти сразу успел на проходящий. И, соскочив утром в Емелинске, сразу позвонил дежурному. Узнав о беде, сказал угрюмо: «Ну, вы все за это поплатитесь!» — сгоряча, конечно: что ты, боговый, можешь кому сделать, за что?.. Денег, что оказались с собою, до Малого Вицына хватало, и он поскакал на автовокзал.

Бабушку Анико Ираклиевну майор Валера любил всей душою. Нет, конечно, он любил и родителей, и деда Петико, как его звала бабка — но все равно она была всех душевней к нему, ласковей всех, умела понимать и утишать его с детства непростую душу. Ведь какая, если подумать, суровая, горькая ему выдалась жизнь! А способов снимать постоянные стрессы в запасе и всего-то два: бутылка да баба. Один — чтобы взбаламутить, другой — чтобы слить дурную кровь. И — абсолютно некому заглянуть в добрые, все понимающие и прощающие глаза. Отцу, что ли? Да он точно такой же дурак, и всю жизнь пользовался исключительно теми же способами.

Валера был сыном Нины Теплоуховой, той самой Нинико, что родилась победной весною сорок пятого, зачатая в далеком от здешних губерний госпитале. В шестьдесят четвертом она окончила бухгалтерское отделение техникума, и была распределена в систему МВД, в лагерную бухгалтерию. И, так как она была девушка молодая, и совсем ничего себе, то вопрос встал так: или выходи замуж за человека в мундире из той же системы, или — за расконвоированного зека, каковых окрест тоже реяло немало, и активности они были необычайной. Нина выбрала первый вариант, и сочеталась с юным лейтенантом, командиром конвойного взвода. По сути, детство и юность Здун провел среди зеков и конвойников, набухая потомственной ненавистью к человеку в «пидарке», источнику всего зла на свете. И в училище МВД пошел потому, что другой дороги себе и не представлял. А отец дослужился до майора, начальника штаба батальона, в последние годы жил уже в более-менее большом, хоть и далеком от всяких центров цивилизации поселке, готовил прыжок в сторону запада, в родные края, да опоздал немного — и остался с матерью доживать в том же поселке, в двухэтажном домике полубарачного типа. Вряд ли они даже и приедут на похороны: там только до краевого центра надо добираться не меньше трех суток, и то, если подвернется оказия, а на нее в наши времена надежды мало, путевые связи стали дороги и редки, всем наплевать на твои личные проблемы.

Бабушка, бабушка! Какая чепуха и несправедливость, что ты умерла. Шмыгая носом, Валерий стоял в очереди за билетом. Вдруг наглый старикашка в круглой валяной чеплашке втерся впереди, и затряс бумажкой:

— Докумэньт, докумэньт! Имэй право!

— Встань, куда положено, — процедил Здун. — Везде достали. Гуляешь тут, словно по аулу в своей Чечне.

Тот быстро глянул; глаза прикрылись тонкой желтой пленкою век, как у грифа. Горбясь, прошел в конец очереди.

Между тем, старик совсем и не был никаким чеченом, а — чистопородным сваном из дальнего горного селения, больше того — родным братом покойной Анико Ахурцхилашвили, по прозвищу Аня Шанежка. Майору Валере он, следовательно, приходился двоюродным дедушкой. Звали его Бесарион Ираклиевич, для сестры — просто Бесико, младший и единственный из братьев. Он тоже опаздывал на похороны, и тому были свои причины. Грузия ведь хоть и считается ближнее зарубежье, но вмиг настигшая ее разруха поломала и связь, и раньше-то не всегда безупречную. Больше суток шла срочная телеграмма, и это еще ничего, просто люди знают, что он представляет уважаемый клан, а то можно было ждать и неделю, и месяц, и два! Получили телеграмму, пролили первые слезы и вознесли первые плачи; что дальше? Нет, нипочем не выбраться бы Бесико в далекую Россию, если бы не внук Георгий. Тот три года назад ездил в Сибирь, торговать орехами, — и узнал на рынке от земляков, что в упраздняющемся здешнем авиаучилище можно по дешевке купить самолет, если выйти на нужных людей. Гоги послонялся, где надо, навел мосты — да, самолеты были: большие транспортники, кукурузники, учебные «яки». Вот на «як» он и положил глаз: машина легкая, четырехместная, можно ее неплохо загрузить, для взлета-посадки хватает небольшой полянки, удобная в уходе, легкая и безопасная в управлении, можно обучиться за десяток часов. Деньги Гоги заплатил, они ушли в надлежащие карманы, и однажды некий капитан поднял самолет с училищного аэродрома, а приземлил на пригородном пустыре, откуда вместе с покупателем был взят курс на солнечную Грузию.