Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Учитель несколько растерялся:

— Ну, как сказать… совершать исключительно добрые деяния.

— Так, хорошо. Значит, если я не ворую — то уже тем самым делаю доброе дело? Что-то не очень я поняла. Что вы все бегаете тогда, учите кого-то, чего-то обретаете, колготитесь? Придите домой, лягте на пол и лежите, пока не умрете. Лежа и не украдете, и не напрелюбодействуете, и не умрете. Так вы это понимаете, что ли?

— Ну… Ну, зачем же?..

— Ага, ага! Значит, и вы так не думаете! Благие заслуги — это не только не делать злого, а еще и делать доброе, вот что. А что вот вы доброго в своей жизни совершили, скажите? — говорила Лизоля-провокаторша.

Прошло мгновение, и вдруг кровь густо бросилась в худое лицо Гуру: он понял как-то вдруг, что истинно добрых дел он за собою и правда не может припомнить, разве что — играл в цирке, и люди радовались, слушая музыку. Все же остальное — дела такие, ни добрые, ни злые, скорее — обязательные, общежитейские, от которых холодно или жарко лишь самому себе.

— Что же вы мне теперь сказали… — он резко встал, поднял руку, коснулся пылающего лба. — Как вы мне сейчас сказали…

Словно во сне Гуру поднялся с кресла, подошел к окну и взглянул на двор перед Лизолиным домом. Там в кустах стоял донельзя пьяный бородатый старик затрапезного вида и громко пел: «Неужел-ли это я-аа!..». Трое ребятишек сосредоточенно били четвертого; он с воем ужом, наконец, выскользнул от них, и помчался между кустиков и клумб, петляя. Важная мамаша прокатила младенца в коляске. За нею шел еще малыш, и, судя по всему, в ближайшем будущем она рассчитывала подарить свету нового гражданина или гражданку времен перестройки и гласности. На асфальтовой дорожке крупно написано было мелом: «Чичкова — дура!»

Вечером в Потеряевку стали прибывать странные гости; поодиночке, редко по-двое сходили с пыльного автобуса мужики и двигались к деревне. Кто с сумкою, кто с портфельчиком, кто в сеточке нес нечто завернутое в газету или в полиэтилен. Все они спрашивали Богдана, и всех их отправляли на стройку конюшни, воздвигаемой батраками. Мужики несли хомутики. Богдан плакал, принимая подношения, мычал и порывался бежать к хозяину за деньгами, чтобы снова устроить попойку. Но мужики говорили: «Да нет, сегодня — что ты, сколько можно! Сегодня мы в завязе». Прощались и уходили. Явился среди них и тот парень, что жаловался на ужасного обидчика. Оказалось, правда, что фамилия у того совершенно никакой не Бороров, а Вешкуров, а обида была в том, что поставил прогул на работе — в то время как причина была уважительная, связанная с похоронами соседки.

Наконец, ушел последний мужик; Богдан, Клыч и Фаркопов остались одни в стенах фермы, где между стропилами начало уже темнеть небо. Они сидели и глядели на гору хомутиков, и еще на три их мешка, привезенные Клычем. Даже если бы все они прожили не по одной, а по три батраческих жизни, — все равно такого числа хомутиков было не израсходовать.

— Свет-то, оказывается, не без добрых людей остался! — с удивлением произнес Фаркопов, и Богдан подтвердил эту мысль. Молчаливый Клыч крякнул и скрипнул зубами. Они стали собираться. Придя в деревню, в свое грязное, захламленное жилье, поели старых консервов «Минтай натуральный», завалились на койки и лежали, пока не задремали.

Около ночи Богдан проснулся, вышел во двор. Справив свои дела, вернулся, и тогда заметил, что кровать их нового товарища по трудам пуста. «Э, какой!» — подумал Богдан. Хотел даже сбегать на улицу, покликать Фаркопова: «Эй, друг! Где ты ушел? Иди домой, а то мы будем плохо спать, беспокоиться про тебя!» — но потом раздумал идти, рассудив не без оснований, что мужик тот здоровый, за себя уж как-нибудь постоит в случае чего, ну и пусть бродит по своим делам, где ему надо.

Одиноко спал этой ночью в своей избе-усадьбе Петр Егорыч Крячкин: его постоялец, бывший кореш по колонии, так и не явился ночевать.

Что-то здесь было не к добру.

Потому что ночью этой ограблен был вновь маловицынский районный музей, и похищено живописное полотно: старый портрет девочки на фоне террасы, а также цеп-булава, якобы принадлежавшая ранее разбойному атаману Степану Паутову, известному более под кличкой Нахрок.

Карлика звали Отетя.

Он сидел на скользком теле большой, свернувшейся во сне в клубок змеи, и жевал сладкий корешок. Под потолком небольшого подземелья висел плашмя и что-то злобно бормотал призрак Назар. Грязный жир и кровяные пятна отливали на его рваном кафтане, подсвеченном расставленными в углах гнилушками. Видно, свое нынешнее место ему пришлось отвоевывать в жестоких боях! Это здесь призрак проходил свободно сквозь любое тело, без малейшего беспокойства; там же, откуда он являлся еженощно — все было реально, как в прошлой, человеческой жизни.

— И-и-э-э-э… — хрипел Назар. — Р-ряды сдво-ой! Мясцо, мясцо… Пои-ихав козак на вийноньку-у!..

Два других обитателя — орел Гурра и лиса Маля — дрались на полу за заячью ногу, притащенную лисою из леса. Наконец орел, клекотнув, так шмякнул огневку тяжелым крылом, что она откатилась в угол, — а он закултыхал в свой закуток, когтя пол. Лиса бросилась к карлику, захныкала, стала льститься к нему. Он поскреб твердой ладошкою ее сизое брюшко.

Гриб Хом поднял ручками с глаз липкую пленку:

— Аюшки, аюшки?..

Еще один подземный житель — зырь Вамко, помощник карлика — замотал лохматой башкою, тихо свистнул горлом:

— Тише, тише! Почто же вы кричите, шумите? Разве вы твари? Волки, медведи?!

Он поднял вверх четырехпалую лапку с розовой ладонью, глянул на хозяина. Но Отетя сидел, сгорбившись, и споро работал челюстями. Корешок был очень вкусный. Это Маля принесла, красавица! Карлик сопнул, обнял голову лисы.

— Мясцо, мясцо-о…

Снаружи послышались возня, пыхтенье; открылся лаз, из него вывалилась бабка Авдотья, совершающая облет подконтрольных территорий. Отшвырнула метлу, — присела, зафыркала, занюхалась:

— А, а! Што, што?! Русьским духом пахнет, товаришшы!..

— Аюшки? — отозвался ей Хом. — Люди, люди наверху? Ай, беда, съедят…

Отетя оттолкнул мягкую огневку. Он вернулся недавно с весенних радений, устраиваемых ежегодно карликами в Заповедном лесу, — и не испытывал покуда особенных сексуальных влечений.

— Люди были, — сказал он. — Костер жгли, уху варили.

— А эту-то тварь пошто на них не пустили? — Авдотья кинула в змею камушек. Ука подняла плоскую башку, поерзала язычком, сделала выпад в сторону старухи.

— Ш-ш-шь… З-задушу-у, иди, иди, обниму-у…

— Подь к чемору… Гляди, Отетька… штобы ладом…

Затопал орел, заклекотал, разевая окровавленный клюв.

— А ты, казак? Вот дак вояка. Живыми отпустил!