Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

— Мефодий Иванович, Иванович, извините! — подмигнул: — Ну стесняется человек своего отчества, что вы хотите! Говорит, что всю жизнь провел среди русских людей, и по складу ума природный русак. Что тут возразишь!

А тот уже совал детективщику и фантасту потную ладонь:

— Ягодинов! Ну, как там матушка-Москва? Как там мой лучший друг Юрочка Сварной?

Так вот ты кто.

С поэтом Сварным Кошкодоев жил в одном подъезде. И тот рассказывал, какую шутку проделал с ним некий провинциал, посетивший столицу в недобрый для него, Сварного, час.

В те поры он еще только шел в свой прорыв — неистово, безоглядно: новая рифма, образы, форма — на унылой акватории стихотворного соцреализма возник мощный смерч, закрутилась воронка. Закопошилась, загудела поэтическая биомасса, уловив угрозу привычным позициям. Эта шелупонь удивительно быстро организуется между собою, и всегда в негодяйных целях. Замелькали в печати письма, рубрики, подборки… Затравленный Сварной спасался с семьею от них в трущобной каморке на Малой Серпуховке, не выходя из запоев. Однажды друг-кирюха и притащил к нему провинциала, Ягодинова — сказал, что тот давно хочет познакомиться, и все уши прожужжал. Растроганный Юрка занял денег, и принялся поить брата-поэта, толкуя попутно, что лишь за нею, провинцией, будущее, а не за прогнившею столицей. «От вас пойдет возрождение России!» — шумел он. Долго пили, пока гость не исчез из пьяного марева. А через месяц в «Литературке» появилась ягодиновская статья, — о том, что поэзия Сварного не соответствует великим партийным идеалам, выходит за рамки социалистического реализма, и подходить к ее изданию следует с особой осторожностью!

— Я его пои-ил! Я его корми-ил! — запоздало плакался Юрка в своей трущобе.

— Ну так как там наша литература, как наши властители дум? — широко улыбаясь и прихлопывая знаменитость по плечу, вопрошал хозяин кабинета.

— Кто конкретно вас интересует?

— Ну, это… Евтушенко там, Боков, Долматовский…

— Долматовский умер (Кучемоин всплеснул руками: ах, батюшки, а мы и не знали!); Боков — не знаю, никогда не был с ним знаком; Евтушенко…

— Женька Евтушенко сволочь, — Ягодинов затряс сальной вислой мордой, изображая крайнее негодование. — Надо отобрать у него и квартиру, и дачу, и машину, и все барахло, вплоть до одежды. И распределить между поэтами, скромным трудом приумножающими дитературу. Пусть они не так заметные — зато сплоченные, преданные. Я ставил этот вопрос в поэме-приветствии тридцать второму чрезвычайному пленуму. Очевидная же вещь! Но кто-то упорно не желает прислушаться. Ох, полетят головы, засверкают топоры, запылают костры!..

Он еще что-то пыхтел, однако заезжий писатель уже не обращал на него внимания: он встрепенулся и сделал стойку, узрив ЯВЛЕНИЕ.

В кабинет входила женщина.

И какая!

«Она была пленительна и красива, как мелодия Брамса». (Д. Х. Чейз, «Гроб из Гонконга».)

— Привет, Кучемоин! — крикнула Лизоля бывшему мужу. — Принес кроссовки?

— Кхы… — тот заулыбался, снова замахал руками. — Ты не представляешь, Лиз, какая у нас нынче радость, какая встреча! Сам господин Кошкодоев, понимаешь?..

— А! «Час смерти!..». — глаза опытной кинодамы прожгли детективщика и фантаста. — Как же, как же… Мефодий Иваныч, здрассьте… Читала, читала письмо Солженицына к вам. Ах, он просто прелесть!..

Поэт осклабился жирною пастью. Он был знаменит еще тем, что писал письма известным людям, и такую частную переписку публиковал в местной прессе.

Но как изменился Кучемоин! Ведь только-только, мягко ступая, он кружил подле писателя, трогал за локоть, подрагивал веками, наводя на мысль о нетрадиционных сексуальных ориентациях, — но вдруг так глянул на Лизолин бюст, так хищно блеснул белок. Если бисексуал — то очень крутого замеса. Только такие должны ходить в лидерах любых партий. «Надо поддержать парня, — подумал Вадим Ильич. — Однако шутишь… девочку я тебе не отдам…».

— Сейчас у меня важная встреча в галерее… Но если вечером… Почему бы не пообщаться?..

Хм. Конечно, не Васичка Лановой, не Сережка Шакуров, — но все же, все же…

— Нет, — сказала она. — Нет.

— Ах, Лизка! — вскричал партийный лидер. — Ты совсем сошла с ума — с этим вашим Гуру, с этими радениями… Вернись на землю, вглядись пристально в жизнь! Впитай в себя народную боль, — но впитай и радость! Пока можешь — черпай ее ладонями из чаши бытия!

«Ну, нахватался мужик! — удивилась Конычева. — Чешет как по-писаному, даже не запнется. А давно ли жил в общаге, бегал в худой одежонке, у знакомых до получки трояки сшибал?.. Что значит работать над собой». И еще мелькнула мысль, что этот человек вполне мог бы заменить ее по старой профессии, режиссера массовых зрелищ. Чтобы крикнул слово — и масса присела, выкрикнул другое — люди выбросили белые флажки в правой руке, сделал жест — одни опрокинулись на руки других, третьи — приникли лицом к траве…

— Нет, — сказала она. — Нет.

Хранительница галерейных фондов Алла Витальевна Мизяева — Аллочка, разумеется, для близких и знакомых — была женщиной со сложной личной жизнью. Хотя, хотя… да для кого она не сложна в тридцать два года! Хватает всего и на работе, и в семье, и на прочих фронтах. Любовь, конечно… С одной стороны, допустим, муж, кропотливый и заботливый старший преподаватель технологии неорганических веществ, тихий лирик с уклоном в изощренную эротику; с другой — грубый, абсолютно невозможный по своей грубости миленок Валера Здун, майор внутренних войск. Много раз говорила себе: все, хватит, сколько можно унижать женщину! — однако стоило лишь услыхать по телефону: «Ну что, стерва, побарахтаемся?..» — или увидать его, стройного, в зеленой форме, в заломленной над стриженой шишкастой башкою фуражке, — и голосок ломался, пощипывало небо: ах, Валерка, негодник, наездник неугомонный!

Теперь Валерка должен был со дня на день появиться с каких-то восточных фронтов, — и у Аллочки холодком овевало сердце: ну сколько же может здоровая, все на месте и при ней, женщина, обходиться без настоящего мужчины? Нет уже никакого терпежа. Только бы не убили, шишкастенького… Тогда — гроб, в гробу простреленный воин, накрытый знаменем, подушечка с наградами, караул в парадной форме, медь, серебро, мощные звуки полкового оркестра, залп холостыми, птицы над кладбищем. Нет, не надо!..

Она скуксилась, сдернула трубку с трещащего телефона.

— Але-оу?..

— Это я, писатель Кошкодоев. Через пятнадцать-двадцать минут я появлюсь в галерее. Какой у вас нежный, чистый голос! С нетерпением жду встречи. А вы, Алла Витальевна?

Какой игривый! Хранительница хмыкнула, пожала плечиками. Что ж, знаем и таких. Тоже не бином Ньютона.