Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

— Да ты, Анют, не это… Не переживай, слышь! Подумашь, деньги, х-ха! Баба молодая ишо, одинокая — хватит тебе.

Анютка подняла на него глаза. Шмыгнула носом, улыбнулась:

— Спасибочки тебе, Махмет. Што они мне, деньги-те? Я и сама золотая — верно? Пойдем-ко давай домой.

— Ступайте, ступайте скорее! — засуетился Утятев. — Я хоть приберусь тут маненько, скоро сторож придет!

— А куды червонцы-то девать? — скребнул шею Федул.

— В карманы, в карманы, куда же еще?

— Да не… Порвутся, поди. А ей — в подол, што ли?

— Ох, горе с вами! — Утятев вынул из стола газеты, сунул Пузикову с Анюткой. Скрутили кульки, ссыпали в них золотые. Утятев быстренько выпроводил их, закрылся, дрожа от радости: какой доход на голову пал! Золото, серебро — сколь его, интересно? И принялся пластать патронташи.

А Федул с Анюткой, прижимая к груди добычу, согнувшись, как тати, прокрались к выходу, и — вынырнули на улицу. Федул остановился, посопел:

— Ну, Анна-батьковна! Это… прощевай пока.

— Да ты што-о! — всполохнулась Анютка. — Махметко… Уходишь от меня рази?

— Да понимашь… Надо бы мне поспешать. Тюлю купить, да што да… — уже на ходу крикнул он. И — помчался на вокзал.

Анютка же поплелась домой. В избе посидела, поплакала… Отсчитала из заветного кулечка пять монет и двинула в магазин, к продавщице, с которой у нее был как бы б л а т. И та — хоть бы хны! — отсчитала ей ни много ни мало — двести рублев! Одними пятерками. Анютка аж приседала на радостях, идя от магазина. Шутка ли. Да она таких денег за один раз и на руках-то не держала! Как во сне добрела до своей избушки. И — опомнилась: што это я! Кинулась обратно в магазин, купила бутылку «Перцовки» и понеслась с нею к своему дружку, попу Демидке.

Он, по правде сказать, и не поп никакой был. Просто так его звали в городке, где он слыл религиозным деятелем. Когда-то учился в семинарии, откуда был позорно изгнан. Скитался с тех пор по церквям: то псаломщиком, то дьячком, а то и вовсе сторожем. Но отовсюду был изгоняем по причине ненасытного любострастия. Горько глядели с амвонов священники, как: «Шу-шу-шу…» — летало между прихожанками, пылали щеки, вздрагивали губы, — когда в храме появлялся щуплый, невнятно гребущий кривыми ногами Демидко. Теперь числился старостой при местной церквушке, пастыри которой, изумленные Демидкиными подвигами, уже тянули длани к церковной кружке, дабы выцапнуть ее единым махом у окаянного. Демидко роптал и грозился впасть в раскол. Проживал он в косенькой избушке на пару с плешивым кобельком Тютькой, таким же развратным и глупым, как хозяин.

Демидко просунул голову между косяком и дверью:

— Х-хто ета? Анна? Заходи, раба.

«Тверезой теперь», — подумала Анютка: пьяный Демидко изъяснялся исключительно матом. Вошла в избу, уронив горшок в сенях. Свет у попа давно отключили по причине неуплаты, и дома, как и на улице, были сумерки. Сам Демидко шастал в какой-то холщевой, спадающей до полу серой хламиде. Протопал на середину избы, подхехекнул и гаркнул, обнажив острые гнилые зубы:

— А ведь я, Анна, токо чичас свою сто шиисят семую жэньшыну отымел! Бласловясь, хе…

— Ух! Страстный какой! — взвизгнула Анютка. Поп бочком-бочком подскочил к ней, ткнул в бок: «Хххх…». Увидал бутылку, выхватил: «Ето што? Зелье? Грешница…». Отколупал зубами пробку, запрокинул голову, наставил горлышко в лохматую пасть: «Брлль… брлль…». Передохнул, кивнул на бутылку:

— Сама купила?

— Да! Сама! — гордо выкрикнула Анютка. — Я тебе счас не кто-нибудь: есть денежки-то!

— О?! Откудова?

— А оттудова! Я теперь, если хошь знать, богатая стану девка! — захвастала уборщица. — У меня их… во! — и выхватила из чулка папушу с пятерками.

— Так. Што теперя?

— А я почем знаю? — пригорюнилась вдруг Анютка.

Попишко зачесал голову: какая-то дума ожгла темечко. Подскочил к табуретке в углу избы, заблестел оттуда глазками. Стал сразу мягкий, уютный. Повернул к бабе покрытое болотным пухом лицо; прозрачно обозначились глазные лужицы. Посопел маленько, и:

— А вот скажи ты мне, Анют: пошто меня бабы так любят? Ай я мед им?

Анютка похихикала, жеманно дернула плечиками. Демидко затряс длинным, похожим на сухой сучок пальцем:

— Не-е! Не так ты думашь, однако. Не за тем оне меня привечают. Ты, грят, — духовит больно, Демидушко! Лесом от тебя шибает — спасу нет. И так это с тобой приятно — быдто на лесной полянке весной балуешься. Вот они-и, дела-то! И знашь — верно они говорят. Я ведь до-олго в лесах сидел, на всю жись пропитался ими. Веру свою обрести хотел, да што да… Дак вот: одного раба Божия тогда встрел. Не будет, грит, счастья человеку, пока он хоть медну полушку имеет! Нету в душе мира у ево. Ты вон, покуда денег-то не было, и горя не знала, поди, — с веточки на веточку, как снегирек: прыг-прыг! А теперя — о-о-о… Тяжко тебе, знать-то!

— Тя-ажко… — вздохнула Анютка. — Скушно мне, попина… Ты… што задумал-то?

— Жгать! — гаркнул поп. — Жгать все чичас жо!

— Да! Жгать! — кручинилась баба. — Мои деньги-то, а ты — жгать. Свои жги давай.

— А я свои все пожгал! — ликовал Демидко. — У меня теперь и богачества-то — во! — он ткнул в балахон, — да Тютька! Ты выпей, выпей-ко давай! — и выплеснул остатки «Перцовки» в алюминиевую кружку.

Анютка выпила, икнула, выбросила в сторону правую руку:

— Давай! Жги, зараза!

Шлепнула на стол деньги.

— От! От! — сепетил поп. — Радостная ты жэньшына. Уважаю. Привечу тебя, раба.

Он заметался по избе, зажигая свечки. Самую толстую водрузил перед крохотною божничкой. Запалил, грохнулся на колени и стал бить поклоны, прихихикивая:

— Гли, боушко! Возрадуйся! Любо, любо будет тебе чичас, да и мне-то, в душаку мать… легшать начнет, поди!

Он поднялся, озираясь. Увидал Анютку — постоял, словно соображая, откуда она взялась. Возглаголал:

— Рраздевайсь!!

Анютка стянула через голову платье и осталась в грязной ситцевой рубахе и в длинных, до острых коленок, панталонах. Но поп уже опять не видел ее: что-то бормоча, он тянулся с пятеркою к свечке. Бумажка вспыхнула… пепел поплыл вверх. Демидко обжег пальцы, отбросил купюру. Она сгорела на полу крохотным костерком. А он совал уже в свечку другие деньги, растащив их веером. Анютка сидела не шевелясь, и очарованно глядела на огонь.

… Когда сожжена была последняя бумажка, безумие охватило их. Вскочили, запрыгали по избе, ловя плавающий в воздухе пепел и размазывая по лицу. Поп дико гоготал и ревел:

— М-милосе-э-ррдия две-эри отве-эррзи-и!!..

Топотал ногами, орал в угол:

— Тютькя-а! Ай, убью, н-насекомый! Отыдьте все! В раскол ухож-жу-у!..

Весело скалился Тютька: любо, хоть и голодно было жить ему здесь…

С измазанными пеплом, жирными, потными лицами, походили они на диковинных козлоногов. Ухали, кружились в узком пространстве, спотыкаясь о скамейки.