Грэм Грин - Почетный консул

– Вы надо мной смеетесь, – сказал доктор Сааведра, – потому что плохо себе представляете, как работает у писателя воображение. Оно должно преображать действительность. Поглядите на нее – на эти большие карие глаза, на эти пухленькие грудки, она ведь хорошенькая, правда? – (Девушка благодарно улыбнулась и поскребла ногтем его ладонь.) – Но что она собой представляет? Я ведь не собираюсь писать любовную историю для дамского журнала. Мои персонажи должны символизировать нечто большее, чем они есть. Мне пришло в голову, что, может быть, с одной ногой…

– Одноногую девушку легче изнасиловать.

– В моем произведении изнасилования не будет. Но красавица с одной ногой – понимаете, что это значит? Представьте себе ее неверную походку, минуты отчаяния, любовников, которые делают ей одолжение, если проводят с ней хотя бы одну ночь. Ее упорную веру в будущее, которое так или иначе будет лучше настоящего. Я впервые намерен написать политический роман, – заявил доктор Сааведра.

– Политический? – удивился доктор Пларр.

Дверь одной из каморок открылась, и оттуда вышел мужчина. Он закурил сигарету, подошел к столу и допил вино из стакана. При свете свечи на алтаре доктор Пларр разглядел худую девушку, стелившую постель. Прежде чем выйти и присоединиться к другим за общим столом, она аккуратно расправила покрывало. Ее ожидал недопитый стакан апельсинового сока. Пеон у столба следил за ней жадным, завистливым взглядом.

– Вас, наверное, злит этот человек? – спросил доктор Пларр у Тересы.

– Какой человек?

– Да тот, что там стоит и только глазеет.

– Пусть себе глазеет, бедняга, что тут плохого? У него нет денег.

– Я же вам рассказываю о моем политическом романе, – с раздражением перебил их доктор Сааведра.

Он отнял у Тересы руку.

– Но я так и не понял, в чем смысл этой одной ноги.

– Она символ нашей бедной, искалеченной страны, где все мы еще надеемся…

– А ваши читатели это поймут? Может быть, вам надо что-то сказать более прямо? Возьмите хотя бы студентов, в прошлом году в Росарио…

– Если хочешь написать настоящий политический роман, а не какую-то однодневку, надо избегать мелких подробностей, привязывающих к определенному времени. Убийства, кражи людей для выкупа, пытки заключенных – все это характерно для нашего десятилетия. Но я не желаю писать только для него.

– Испанцы пытали своих узников уже триста лет назад, – пробормотал доктор Пларр и почему-то снова поглядел на девушку за общим столом.

– Вы разве сегодня со мной не пойдете? – спросила Тереса доктора Сааведру.

– Пойду, немного погодя пойду. Я обсуждаю с моим другом очень важный вопрос.

Доктор Пларр заметил на лбу у той девушки, что только что освободилась, маленькую серую родинку чуть пониже волос, на том месте, где индианки носят алый знак касты.

Хорхе Хулио Сааведра продолжал:

– Поэт, а настоящий романист непременно должен быть по-своему поэтом, имеет дело с вечными ценностями. Шекспир избегал политических вопросов своего времени, политических мелочей. Его не занимали ни Филипп, король Испании, ни такой пират, как Дрейк. Он пользовался историческим прошлым, чтобы выразить то, что я называю политической абстракцией. И сегодня писатель, желая изобразить тиранию, не должен описывать деятельность какого-нибудь генерала Стреснера [имеется в виду Стреснер, Альфредо – генерал; в 1954 г. совершил государственный переворот в Парагвае и с тех пор неоднократно переизбирался президентом] в Парагвае – это дело публицистики, а не литературы. Тиберий – гораздо лучший объект для поэта.

Доктор Пларр думал о том, как было бы приятно отвести ту девушку в ее комнату. Он не спал с женщиной уже больше месяца, а как легко вызывает влечение любая мелочь, даже родинка на необычном месте.

– Вы, надеюсь, поняли, что я хотел сказать? – строго спросил его писатель.

– Да. Да. Конечно.

Какая-то брезгливость мешала доктору Пларру сразу пойти по следам своего предшественника. А через какой промежуток времени он готов пойти? Через полчаса, час или хотя бы когда этого предшественника уже тут не будет? Но тот как раз заказал новую выпивку.

– Вижу, эта тема вас совсем не интересует, – с огорчением сказал доктор Сааведра.

– Тема… извините… сегодня я, как видно, чересчур много выпил.

– Я говорил о политике.

– Политика как раз меня интересует. Я ведь и сам своего рода политический беженец. А мой отец… Я даже не знаю, жив ли мой отец. Может быть, он умер. Может быть, его убили. Может быть, сидит где-нибудь в полицейском участке по ту сторону границы. Генерал не считает нужным сажать политических в тюрьмы, он предоставляет им гнить по одному в полицейских участках.

– Вот об этом-то и речь, доктор. Конечно, я вам сочувствую, но разве можно создать произведение искусства о человеке, запертом в полицейском участке?

– Почему бы и нет?

– Потому что это частный случай. Явление семидесятых годов нашего века. А я надеюсь, что мои книги будут читать – пусть только избранные – в двадцать первом веке. Я пытался создать моего рыбака Кастильо как вневременной образ.

Доктор Пларр подумал, как редко он вспоминает отца, и, вероятно почувствовав себя виноватым – сам-то он живет в безопасности и с комфортом, – вдруг обозлился.

– Ваш рыбак вне времени, потому что его никогда не существовало, – сказал он и сразу же в этом раскаялся. – Простите меня за резкость. А не выпить ли нам еще по одной? К тому же мы совсем не обращаем внимания на вашу прелестную подружку.

– На свете есть вещи поважнее Тересы, – заявил Сааведра, но снова отдал руку на ее попечение. – А разве тут нет девушки, которая вам приглянулась?

– Да, есть, но она нашла другого клиента.

Девушка с родинкой подошла к мужчине, пившему в одиночестве, и они вместе направились к ней в каморку. Она прошла мимо своего бывшего партнера, даже на него не взглянув, но и его явно не интересовало, кто стал его преемником. Публичный дом чем-то похож на клинику, и это нравилось доктору Пларру. Казалось, он наблюдает за тем, как хирург ведет нового больного в операционную – предыдущая операция прошла удачно, и о ней уже забыли. Ведь только в телевизионных мелодрамах любовь, страх и тревога проникают в палаты. В первые годы в Буэнос-Айресе, когда мать без конца разыгрывала трагедию и стенала над судьбой его пропавшего отца, и в более позднее время, когда она, продолжая так же многословно его оплакивать, утешалась пирожными и шоколадным мороженым, доктор Пларр стал испытывать недоверие к чувствам, которые можно утолить такими незамысловатыми способами, как постель или пирожное эклер. Ему припомнился разговор – если его можно так назвать – с Чарли Фортнумом. Он спросил Тересу: