Майкл Чабон - Вундеркинды

Дорога до Пойнт-Бриз займет примерно полчаса, при условии, что моя отремонтированная лодыжка выдержит такую нагрузку. И что дальше? Предположим, я доберусь до дома Сары, и что я ей скажу? События прошедшего уикенда внесли некоторую ясность. Я понял как минимум две вещи: первое, в моей жизни нет места ребенку, во всяком случае, в той жизни, которую я вел до сих пор; и второе, если Сара сделает аборт, историю нашей зыбкой любви также можно считать законченной. Я прекрасно понимал: Сара рассматривает свою беременность как некий поворотный момент в наших отношениях — либо мы становимся родителями и вместе воспитываем нашего ребенка, либо превращаемся в бывших любовников, которые с горечью и озлоблением оглядываются на бездарно потраченные годы. Сам факт, что моим обалдевшим от марихуаны сперматозоидам удалось совершить отчаянный рывок по фаллопиевым трубам и добраться до Сариных яйцеклеток, можно считать если не чудом, то необыкновенной удачей. И что, кроме гордости и счастья, я должен испытывать, отвечая на вопрос: «Гожусь ли я на роль отца?» Вполне закономерный вопрос, возникший после пяти лет страстной любви, нежной дружбы и тайных встреч, приносивших радость уже только потому, что они были тайными.

Я подхватил тубу под мышку и попытался представить самого себя через восемь месяцев: Грэди Трипп, прижимающий к своей волосатой груди красного от плача младенца, эту крошечную химеру — наполовину Сару, наполовину Грэди, маленькое соцветие, скроенное из случайного набора генов. У меня перед глазами возник младенец с большой лысой головой и крепко сжатыми кулачками — юный вандал с вредным характером, одетый в старомодное кружевное платьице. «Ладно, предположим, — я мысленно кивнул головой, — просто ради того, чтобы наши рассуждения имели предметный характер, что появление еще одного сумасшедшего минотавра вроде Грэди Триппа не такая уж плохая идея». Как вообще человек понимает, что хочет иметь ребенка? В тот период моей жизни, когда мы с Эмили пытались завести ребенка, или, точнее, считалось, что я пытаюсь сделать ей ребенка, мне никогда не приходило в голову задать себе вопрос, хочу ли я, чтобы наши усилия увенчались успехом. Возможно, в глубине души я не верил, что женщина, которая долгое время подвергалась воздействию моей злобной ауры, способна зачать. Или речь идет не о понимании, а о чувстве? Можно ли чувствовать потребность иметь ребенка? Что это — неясное беспокойство, или осознанное желание, или постоянное томление, похожее на фантомную боль, которую испытывает человек, лишившийся ноги или руки?

Я поволок тубу обратно в вестибюль к стойке регистратуры, где сидела элегантная пожилая леди в просторной полосатой блузе. У леди были седые волосы и длинные ногти темно-вишневого цвета, на воротнике ее блузы красовалась большая изумрудная брошь. Она читала толстую книгу — роман К., третий по счету, про врача-некрофила — на лице пожилой леди застыло выражение крайней заинтересованности и глубокого отвращения. При нашем приближении она подняла глаза от книги.

— Скажите, у вас в больнице есть детское отделение? — спросил я. — Ну, знаете, такой стеклянный аквариум, где можно посмотреть на младенцев.

— Гм, — леди отложила книгу. — Очевидно, вы имеете в виду родильное отделение. Да есть, но я не уверена…

— Я писатель, собираю материал для книги.

— О, вы писатель? — Она заметно оживилась, однако с подозрением покосилась на мою тубу.

— Вернее, музыкант, но я пытаюсь писать. Правда, времени совсем нет — симфония отнимает столько сил… — Я ласково погладил тубу.

— Музыкант? Мы с мужем часто бываем в филармонии, у нас постоянный абонемент, я уверена, что мы видели вас…

— Ну, вообще-то, у нас очень маленький оркестр, мы работаем… кхе… в Огайо, Стюбенвиллская филармония.

— О-о…

— А еще мы часто играем на свадьбах.

Она окинула меня внимательным взглядом. Я прихватил двумя пальцами ворот рубашки в том месте, где была выдрана пуговица, изо всех сил стараясь выглядеть человеком с тонкой музыкальной душой.

— Пятый этаж, — после некоторых раздумий сказала пожилая леди.

Итак, мы с тубой отправились смотреть детей. Сегодня в витрине родильного отделения были выставлены всего два младенца. Они лежали в своих стеклянных ящичках, словно парочка больших спелых баклажанов. Возле витрины стоял мужчина: немолодой парень, вроде меня, в мешковатых штанах и потертом пиджаке. Его сонное лицо с мясистыми щеками было похоже на лицо торговца из бакалейной лавки. Мужчина задумчиво кусал гyбy и посматривал то на одного, то на другого младенца, словно никак не мог решить, на которого из них потратить все свои сбережения. Судя по всему, мужчина сомневался, стоит ли ему вообще раскошеливаться: у младенцев были большие головы странной яйцевидной формы и красные сморщенные личики. Они корчились в плаче, словно их одолевали какие-то невидимые демоны.

— Ух ты! — Я вытаращил глаза. — Интересно, как бы я себя чувствовал, будь у меня такой ребеночек?

Мужчина уловил иронию в моем голосе, однако неверно истолковал мое восклицание и ткнул пальцем в одного из младенцев — вероятно в того, к которому он сам не имел отношения.

— Эй, приятель, хочешь новость? — Мужчина растянул губы в ехидной улыбке. — Он у тебя уже есть.

Полчаса спустя я свернул в тенистую аллею в самом сердце Пойнт-Бриз и побрел вдоль грозного частокола из острых железных пик, окружавшего особняк Гаскеллов, за стенами которого некогда обитали наследники консервной империи. На город опустился холодный апрельский вечер, в воздухе висела прозрачная дымка, смазанные огни фонарей напоминали пастельный рисунок, сделанный рукой сентиментального художника. Туба не отставала от меня ни на шаг. Я тащил ее просто так, за компанию, в сложившихся обстоятельствах она оказалась моей единственной спутницей. Она была всем, что у меня осталось. Дом Гаскеллов сиял огнями, из окна гостиной доносилось сладкое пение виброфона. Однако человеческих голосов слышно не было. Я не очень удивился: обычно на вечеринку, которую Гаскеллы устраивали в честь закрытия Праздника Слова, приходило мало народу, она превращалась в собрание самых стойких участников конференции, выжившие находились в состоянии глубокого похмелья, и ни о каком бурном веселье не могло быть и речи. Я взобрался на крыльцо, осторожно поставил тубу на каменный пол, прислонил ее к дверному косяку и нажал кнопку звонка.

Я ждал. Налетевший ветер качнул ветви деревьев и зашуршал листвой, затем шорох листьев потонул в шуме хлынувшего дождя. Я постучал, подождал еще и слегка надавил указательным пальцем на массивную ручку. Дверь легко открылась. Я переступил порог, чувствуя, как от ужаса замирает сердце и холодеют ладони.