Майкл Чабон - Вундеркинды

Я откинулся на спинку стула и сложил руки на животе, перекатывающаяся там теплая боль казалась очень уместной и как нельзя лучше соответствовала нахлынувшей на меня печали. Я больше не волновался, думая о крошечном сгустке протеина, который, словно космический спутник, парил под куполообразным сводом Сариной матки, или о том, что мой брак трещит по швам и что карьера моего друга вот-вот рухнет; я больше не вспоминал о мертвом животном, которое тяжело ворочается в глубине моего багажника, и, главное, я не думал о «Вундеркиндах». Я смотрел, как Ханна Грин тряхнула головой и заложила за ухо выбившийся локон, как она, согнув ногу, подтянула правое колено ко лбу — движение, которое мне было так хорошо знакомо, — и поставила свой красный ботинок на край кресла, чтобы резким движением поправить сползший носок. Прошло целых десять минут, которые я провел в полном блаженстве, без единой мысли в голове.

И тут Джеймс Лир начал смеяться. Он хохотал над какой-то ужасно забавной мыслью, которая, как большой пузырь, всплыла со дна его подсознания. Сидящие впереди люди обернулись и в недоумении уставились на него. Он зажал рот ладонями, согнулся пополам и снизу вверх посмотрел на меня, лицо Джеймса было красным, как кожа на любимых ботинках Ханны Грин. Я пожал плечами. Все, кто обернулся, чтобы посмотреть на Джеймса, вновь обратили свои взгляды к сцене, — все, кроме одного человека. Терри Крабтри сидел через три кресла от Ханны Грин, между ними расположились мисс Словиак и Вальтер Гаскелл. Терри задержал взгляд на Джеймсе Лире, затем посмотрел на меня и подмигнул, изобразив на лице игривую гримасу, означающую нечто вроде: «Эй, вы двое, что у вас там происходит?» Хотя у меня не было никаких дурных намерений, я не удержался и в ответ грозно нахмурился, моя страшная физиономия означала: «Оставь нас в покое». Крабтри вздрогнул и поспешно отвернулся.

Молочно-белый туман кодеинового кайфа очень нестоек, истеричный хохот Джеймса разрушил мое забытье; я мгновенно очнулся и тут же поймал себя на том, что в стотысячный раз обдумываю одну сложную сцену из моего романа; эти мучительные раздумья были похожи на машинальные движения заточенной в клетке зоопарка безумной гориллы, которая сидит у зарешеченного окна своего дома и, сжав в кулаках железные прутья, ритмично водит по ним руками вверх-вниз, покачиваясь всем телом вперед-назад. Сцена с участием Джонни Вандера, самого младшего из трех братьев, из трех моих великолепных, обреченных на гибель героев, должна была предшествовать одному из пяти трагических финалов книги, над которыми я трудился последние несколько месяцев. Джонни покупает автомобиль «рамблер» 1955 года выпуска у некого Бадди Зирзави — мелкого второстепенного персонажа, заслуженного ветерана многомиллионной армии преданных поклонников ЛСД. Я хотел изобразить эту покупку как нечто зловещее, а саму сцену наполнить низким гудением органа, пытаясь создать гнетущую атмосферу и передать ощущение надвигающейся беды. Моему герою предстояло совершить последний маленький шажок, ведущий к краю пропасти, после чего события начнут развиваться с пугающей стремительностью. Приобретение автомобиля становилось поворотным моментом всего повествования: именно на этой машине, которую сумасшедший Бадди в течение десяти лет создавал собственными руками, выстраивая адский механизм на основе своих наркотических автофантазий, Джонни Вандер отправляется в путешествие через всю Америку, в этой поездке ему суждено познакомиться с Валери Свит, девушкой из Палос-Вердоса, которая и приведет к гибели всю семью Вандер. Однако, несмотря на то, что большая часть романа уже была написана, Валери Свит до сих пор так и не появилась на страницах книги. Собственно, в ней-то и заключалась основная проблема, из-за которой я никак не мог выйти на финишную прямую. Я с нетерпением ждал встречи с Валери Свит. У меня было такое ощущение, что я всю жизнь писал только ради того, чтобы добраться до той заветной страницы, где впервые промелькнут ее дешевые солнечные очки в оправе из розовой пластмассы. И вот, когда мой измученный мозг, похожий на бьющуюся в заточении психопатку гориллу, вновь вернулся к размышлениям над неразрешимой проблемой, как мне выбраться из лабиринта, который я сам построил и по которому блуждал в течение последних семи лет, — заполнявшая Тау-Холл мощная энергетика неожиданно исчезла. В следующую секунду у меня в голове возникли какие-то помехи, перед глазами зарябило, словно с потолка обрушился мелкий дождь, я почувствовал сначала солоноватый привкус крови и затем отвратительную горечь, поднявшуюся из глубины желудка.

— Мне надо выйти, — шепнул я на ухо Джеймсу Лиру. — Меня сейчас вырвет.

Я поднялся и, метнувшись по проходу, выскочил из зала. В вестибюле никого не было, кроме двух студентов, лицо одного из них показалось мне смутно знакомым. Они курили на крыльце возле открытой двери, выпуская в ночное небо длинные струйки дыма. Я кивнул им и поспешно направился в сторону мужского туалета, стараясь при этом сохранить достоинство и не выглядеть человеком, которого вот-вот вывернет; я от всей души надеялся, что мне удастся проскользнуть внутрь, не изгадив лежащий на пороге резиновый коврик. Рябь перед глазами, привкус крови во рту и тошнота — все эти симптомы не были для меня чем-то новым. В течение последнего месяца со мной время от времени случались подобные приступы, они начинались совершенно неожиданно и обычно сопровождались ощущением странного душевного подъема и чувством невесомости, словно я шагаю по тончайшей золотой сети, сплетенной из ярких солнечных бликов, которые пляшут на поверхности бассейна. Я обернулся и посмотрел на стоящих возле двери парней, по козлиной бородке и остекленевшему взгляду я узнал одного из моих бывших студентов. Это был молодой писатель, прославившийся как автор параноидальных текстов для джазовой группы «Автомат Томпсона». Примерно год назад он заскочил ко мне в офис, чтобы сообщить с грубоватой прямотой, свойственной натурам честным и искренним, что у него сложилось впечатление, будто колледж обманывает его, заставляя платить деньги за курс писательского мастерства, который ведет псевдофолкнеровская бездарность вроде меня. В следующую секунду коридор перед дверями мужского туалета перевернулся на девяносто градусов, я почувствовал нестерпимый жар во всем теле и с удовольствием прижался щекой к холодной, очень холодной мраморной стене.

Когда я очнулся и открыл глаза, то обнаружил, что лежу на спине, моя голова покоится на каком-то небольшом возвышении, а рука Сары Гаскелл легко гладит меня по волосам. Подушка, которую она соорудила неизвестно из чего, была мягкой по краям и твердой как кирпич в том месте, где лежал мой затылок.