Том Роббинс - Свирепые калеки

В случае большинства экс-монахинь общение сводилось к минимуму. Он разделял с ними незамысловатые трапезы, подсаживаясь за какой-нибудь из двух грубо сработанных деревянных столов; и, жалуясь, что «итальянские ужины» слишком редки и ждешь их целую вечность, он трижды в неделю устраивал «музыкальные вечера» – то есть по вторникам, четвергам и субботам (по воскресеньям сестры постились, а Свиттерсу приходилось прокрадываться в сад и лопать огурцы прямо с грядки) он втаскивал необходимое оборудование в трапезную и прокручивал за ужином один из дисков из своей весьма ограниченной подборки. Разумеется, Свиттерс предпочел бы, чтобы в честь такого случая рекой текло вино («Давайте веселиться!» – восклицал он или: «Потешимся всласть!»), – но добился своего лишь на субботы. Суббота стала «вечером блюзов»: женщины здорово пристрастились к его двум подборкам Биг Мамы Торнтон; по четвергам он потчевал их «Mekons» (восприняли с прохладцей), Фрэнком Заппой (этот вызвал бурное неприятие) или Лори Андерсон [200](она озадачивала, но и завораживала); а вот по вторникам, всегда не без тайного стыда, Свиттерс крутил мелодии из бродвейских шоу (почти всеми горячо любимые).

Как самозваный директор по развлечениям Свиттерс попытался приохотить монахинь к новой забаве: мастерить игрушечные лодочки и пускать их в ирригационных желобках, но пахомианки – это вам не студентки художественного училища. Необходимыми способностями и склонностью к подобному занятию обладала одна только Пиппи. Идея гонок быстро себя изжила; причем Мария Вторая успела-таки отчитать его перед всеми монахинями за то, что он, видите ли, назвал дурацкий кусок дерева «Маленькой Пресвятой Девой».

Говоря о способностях Пиппи – ее роль монастырского «мастера на все руки» Свиттерс оспаривать не стал, и многие были разочарованы: те, кто полагал, будто, пригласив Свиттерса пожить у себя, они тем самым получают «мужчину в доме», мистера Почини-Все; однако его вопиющее неумение Пиппи ничуть не удручало. Пиппи гордилась своими простейшими навыками в плотницком деле и в механике и ревниво оберегала свои владения. Зато обе Марии были потрясены до глубины души, а Боб как-то буркнула: неудивительно, дескать, что Фанни сбежала. Не все поняли, что она имела в виду.

Фанни была козопасом и птичницей; теперь ее обязанности унаследовала Боб; в результате у Марии Первой в кухне порой не хватало рук. Зю-Зю раз в неделю протирала пол в комнате гостя, и либо она, либо Мустанг Салли приносили кувшины с водой – сирийское лето требовало постоянно восстанавливать запасы влаги в организме – и ведра с водой для мытья. Поскольку Свиттерс предпочел не посещать служб, шестерых нижестоящих монахинь он встречал главным образом затрапезами, хотя, конечно же, шествуя на ходулях в офис и из офиса, он видел их мельком, пока те занимались своими разнообразными делами. За их внешним безмятежным, благочестивым трудолюбием он чуял скрытый непокой, едва ли не сдерживаемую истерию, но Свиттерс раз и навсегда решил, что к нему это отношения не имеет, – и, как выяснилось впоследствии, не ошибся.

Невзирая на все его несовершенства в сферах ремонта и религии, монахини вроде бы в целом не возражали против его присутствия, находя его, ну, занятным новшеством и даже в чем-то забавным. По крайней мере он не обострял их врожденных страхов перед мужским началом. (Уж не этот ли страх побудил их сочетаться браком с кротким, далеким Христом, единственной мужской фигурой, что никогда не станет угрожать им грубым насилием или животной сексуальностью?) Красавица-под-Маской однажды назвала Свиттерса их monstre sacre. [201]Ласкательное прозвище закрепилось. Когда Мустанг Салли рискнула заметить, что, на ее взгляд, в нем, Свиттерсе, нет ровным счетом ничего чудовищного и ничего священного, Домино, в точности воспроизводя его интонации и манеру, обронила с усмешкой:

– Я бы не была в этом столь уверена.

Что до Домино, его с ней отношения после шуров-муров с Фанни и впрямь изменились, но изменились едва ощутимо. Если бы Фанни не сбежала, возможно, события развивались бы более-менее в духе предсказаний Бобби; возможно, в поведении Домино по отношении к Свиттерсу ощущались бы ревность или презрение. Атак отчужденность Домино давала о себе знать в столь ничтожной степени, что порой Свиттерсу даже казалось, что это ему лишь чудится. Домино держалась с ним с неизменным дружелюбием. С другой стороны, она больше не появлялась в его комнате с цветком за ухом.

В первый месяц пребывания Свиттерса в обители Домино много и часто за него молилась. А пару раз так даже уговорила его помолиться с нею вместе. Во время «молитвенных дуэтов» он был искренен, почтителен, но явно чувствовал себя не в своей тарелке. В конце июня по электронной почте прибыли инструкции по экзорцизму – Домино запросила таковые в сицилийских католических архивах. Три воскресных вечера подряд, пропостившись весь день, она расставляла и зажигала предписанное количество свечей, возлагала руки ему на голову предписанным образом и нараспев произносила предписанные заклинания. Впечатляющие были ритуальчики (Свиттерсу особенно нравилась та часть, когда Домино заключала в свои ладони его голову), но, поскольку по завершении их Свиттерс всякий раз отказывался проверить результаты, им так и суждено было закончиться ничем. Господь свидетель, Свиттерсу хотелось ей угодить – просто-таки не меньше, чем снять табу, но стоило ему лишь направить трепещущий палец ноги к земле, как в его черепной коробке вспыхивал образ поверженного Р. Потни Смайта – и он поспешно, с извинениями, шел на попятный. Раздосадованная, хотя и исполненная сочувствия Домино от дальнейших попыток экзорцизма отказалась, а вскоре покончила и с молитвами. Теперь Свиттерс виделся с ней куда реже.

Лето он проводил по большей части в обществе Красавицы-под-Маской. Каждое утро аббатиса на несколько часов приходила к нему в насквозь пропеченный офис, где оба освежались при помощи чая и вееров из пальмовых листьев, где Свиттерс заново оттачивал свой французский и где эти двое постепенно притерпелись к маске под покрывалом. Всякий раз приподнимать покрывало, поднося к губам чашку с чаем, было страшно неудобно, так что спустя неделю аббатиса спросила, станет ли он возражать, если она откроет лицо. Разумеется, Свиттерс заверил ее, что все в порядке; но если «все в порядке» означало, будто он вообще не отвлекается на бородавку, напрочь о ней позабыл или что однажды к ней привыкнет, – значит он неправильно выразился. Каждый вторник, когда вечером в трапезной звучала ария «Как привык я к твоему лицу» из «Моей прекрасной леди», Свиттерс поневоле думал: «Вот пообщался бы Генри Хиггинс с Красавицей-под-Маской, небось по-другому бы запел!»