Том Роббинс - Свирепые калеки

– Выросла заново? В смысле, девственная плева?

– Гимен. Да. Господь вернул мне гимен. И это не иллюзия. У меня есть медицинские свидетельства. Несколько докторов осмотрели меня независимо друг от друга и признали меня virgo intacta. О'кей, кому эта чумовая штука нужна? Всего-то навсего складка слизистой оболочки…

– Тоненький срез сашими.

– Но при всей его пустячности и никчемности для меня это – моя осязаемая связь с Девой Марией. А благодаря Ее неповторимому единению с человечеством – величайшая и самая привлекательная отличительная черта Богородицы – это еще и физическая связь с любовью и гуманностью, воплощением которых Она является. И этот – этот малюсенький лоскуток плоти…

– Этот лепесток соленой розы.

– …еще одно подтверждение силы молитвы. Лишиться его второй раз, впустую растратить чудо – для меня это будет очень серьезным потрясением. Допустить, чтобы этот… этот крохотны й…

– Кусочек прозрачной ветчинки.

– …этот миниатюрный…

– Бумажный тигр, что сторожит жемчужную вазочку.

– …чтобы его проткнул – пусть даже пальцем – мужчина, который значит для меня меньше, чем мое священное призвание… нет, это совершенно исключено.

В том маловероятном случае, если бы Свиттерс нуждался в напоминании о том, что мир – шизовое место, история Домино про воскресение «целки» послужила бы очень к месту. Ему потребовалась минута-другая, чтобы переварить услышанное; и сочтя разумным не спрашивать, что за мужчина может оказаться для нее столь же важен, как и ее священное призвание, Свиттерс сжал ее руку, что по-прежнему сжимала его несколько поникший член, и спросил:

– А вот это тем не менее не исключено?

– Не думаю, что Господь Всемогущий настолько coince. Ну, ханжа. Не он ли создал наши тела нам на радость? Утверждается, что Дева Мария неизменно блюла целомудрие, непорочная in partu; [230]однако ж они с Иосифом жили в браке. Ну, как-то же она удовлетворяла его сексуальные потребности.

Представив себе Пресвятую Деву в роли, пользуясь грубым просторечием, искусницы петтинга, Свиттерс несколько опешил – при том, что охотно продолжил бы эту тему. Он вновь стиснул ее сжатую руку.

– Есть, знаешь ли, и другие возможности; другие… гм… практики, которыми они, возможно, пользовались. – Свиттерс с удовольствием отметил, что до сих пор способен вогнать ее в краску.

Домино согласилась, что да, по слухам, есть и другие… гм… практики. Особенно на Среднем Востоке. И, помолчав немного, вернулась к теме Рождества.

– Подобно Красавице-под-Маской, я люблю и чту пустыню. В этом месте я чувствую себя всего ближе к собственному дыханию – и к дыханию Бога. Единственное время, когда здесь, в глуши, я ощущаю себя неуютно, – это под Рождество. Мне так не хватает огней, родни, и веселья, и снега. – И Домино принялась рассказывать про то, как раз в год они ездили в Аллеганы срубить елочку для их дома в Пенсильвании, и про украшенные витрины в Филадельфии и Париже, про толпы, про кондитерские, про мессы при свечах в соборе Парижской Богоматери, про катание на коньках на пляс де л'Отель де Билль. Было в ней и в ее воспоминаниях о былых святочных забавах что-то трогательно-детское.

В силу ряда причин она ожидала, что приближающийся праздник Рождества, до которого оставалось еще восемь недель, окажется особенно унылым и грустным. Красавица-под-Маской устроит чудесную службу – ей они всегда удаются, – но в этом году даже в ней энергия и радость словно бы иссякли. Может быть, всему виной отлучение, может быть – их финансовая ситуация, а может быть, просто-напросто старость настигла наконец синюю ню, ибо в настроении она пребывала отнюдь не розовом. Обе Марии тоже не молодеют; Фанни сбежала и бог знает что затевает; а Зю-Зю и Боб живут в собственном мире. Ах, вот если бы в оазисе был Свиттерс! Домино знала: будь он только здесь, он непременно превратил бы их аскетическое пустынное Рождество в роскошное празднество, как на Елисейских Полях! Для всех них, но особенно – для нее. Да, безусловно, у него свои планы, ему в буквальном смысле слова необходимо встать на ноги, и она это отлично понимает, но разве опыт Красавицы-под-Маской, а также священная «бородавка» самой Домино не демонстрируют ему, чего возможно достичь силой молитвы? И, в конце-то концов, до Рождества осталось всего-то каких-то восемь недель. Да, конечно, он, возможно, собирался отпраздновать этот день со своей бабушкой, и…

Домино понемногу разгорячилась; наблюдать за ее волнением, на взгляд Свиттерса, было одно удовольствие, да и только! Неправильно истолковав его молчание, монахиня решила, что пора идти с козыря.

– Если ты проведешь со мной святки, – заговорщицки прошептала она, как будто бы у звезд были уши, – я кое-что для тебя сделаю.

– Пытаешься подкупить меня? – уточнил Свиттерс, в свою очередь неправильно истолковав ее предложение.

Монахиня улыбнулась.

– Я открою тебе то, о чем знают только тринадцать человек на всем земном шаре…

– Тринадцать? Немало. Послушай, медовая коврижка моя, если бы ты, например, захотела отворить для меня жемчужные врата из приязни или хотя бы из разгульного вожделения, я бы с благодарностью согласился. Но как плату за то, что я помогу тебе разогнать праздничную депру…

– Придурок ты майский! – Домино откатилась в сторону. – Imbecile. [231]По-твоему, ради Рождества а-ля Бинг Кросби [232]я пожертвую своей… все твои поэтические наименования я позабыла. Нет, придурина, я имела в виду чего-то совершенно второе.

– Успокойся. Ты английский на ходу забываешь.

И Домино успокоилась. Даже рассмеялась. Морячок бы одобрил.

– По правде говоря, я про себя думала, что, если ты отложишь отъезд, я и в самом деле однажды, чего доброго, захочу поэкспериментировать с одной или более этих твоих «других практик», на которые ты ссылался, но взятка моя вот какова: в канун Рождества я открою твоему взору секретный документ, что пахомианкам судьбой назначено скрывать и беречь.

– Ладно, ладно, усек. Ты предлагаешь предъявить Змия. Прости меня. Мой петушиный разум вскочил на забор поспешных выводов. Но, Домино, только подумай: я ж работал на ЦРУ, я эти секретные документы вместо завтрака кушал. Через мои руки прошло больше секретных документов, чем Мария Первая турецкого гороха вылущила. С чего ты взяла, что я залью слюной персидский ковер при одной мысли о возможности полюбоваться на еще один такой?

Домино вздохнула.

– Должно быть, я тоже повинна в том, что принимаю желаемое за действительное. – Она вздохнула снова. – Просто мне казалось, ты хоть сколько-то в этом вопросе да заинтересован.

– И что же это за вопрос?

– Ну, вопрос утраченного пророчества Пресвятой Девы Фатимы. Видишь ли, оно вовсе не утрачено. Оно у нас.