Том Роббинс - Свирепые калеки

Пару лет назад Домино по дешевке купила в Дамаске рулон ткани в красно-белую клетку. Монахиням запало в голову нашить скатертей для «итальянского вечера» – ежемесячного праздничного ужина, на котором сестры наслаждались спагетти и вином, – приятное разнообразие после простой восточной пищи. В силу какой-то причины ткань была убрана на полку и позабыта – всеми, кроме Пиппи, которая откромсала себе здоровенный кусок и сшила из него смехотворные узкие брюки, штанины которых в длину достигали добрых семи футов.

– Voila! – воскликнула монахиня, и Свиттерс тут же понял, что у Пиппи на уме, – и план всецело одобрил.

Как только клетчатые брюки натянули на ходули и закрепили у него на поясе, Свиттерс водрузил на голову жестяную воронку и тронулся в путь – вздернув голову выше уличного фонаря. Это до того смахивало на цирковое представление в составе одного-единственного участника, что Свиттерс ну никак не мог не запеть «Пришлите клоунов» – громко, во весь голос, и в быстром темпе.

Сестры, оставив работу, выстроились в ряд и принялись подбадривать потешного великана. Даже угрюмая Мария Вторая – и та не сдержала улыбки. И всякий раз, как он, раскачиваясь, шествовал мимо часовни, он, глянув вниз, различал лицо, прижавшееся к бесцветной стеклянной грани витража.

Свиттерс гордо выступал вперед. Выделывал всевозможные курбеты. Раскачивался из стороны в сторону. Ловко балансировал. Пел. Все были словно зачарованы. Ну, то есть все, кроме Домино Тири.

К тому времени, как Свиттерс слез с ходулей, над оазисом уже сгущался вечер – точно пурпурная сетка для волос, сквозь которую выбивалась непослушная блондинистая прядка-другая дневного света. Поздравив Свиттерса с его успехами, Пиппи убежала включить генератор. Домино повезла его обратно в комнату сквозь архаичные пасторальные сумерки: в ивах, убаюкивая самих себя, куковали кукушки; куры молча прошествовали на насест (одна юная курочка замешкалась было, точно вознамерившись пересидеть «детское время» и всласть насмотреться цыплячьего MTV); и что за успокаивающая, прямо-таки за душу хватающая картина – люди, в тишине и покое занятые своими вечерними делами! – мягкий воздух приправлен ярмарочными запахами жарящегося лука; повсюду – все замирает, расслабляется, сходит на нет; повсюду – целомудрие, ритм, вневременье, предчувствие звезд и тайный страх полуночи.

Эти двое не обменялись ни словом. Свиттерс, чего и следовало ожидать, совершенно вымотался, а Домино словно на что-то дулась. Оба молчали, ощущая, как по ним проходится целебный помазок – овечий хвост буколического полумрака. Будь они самой обычной парой на подобных декорациях, они бы, наверное, уже предвкушали ужин и вино, спаривание, молитвы и сны. А так Свиттерс перебирал про себя многочисленные возможности, что сулит ему хождение на ходулях (вплоть до осени, а осенью он вернется в Амазонию), а Домино гадала, каким же, черт побери, образом этому типу вообще удается управляться с ходулями.

Именно этот вопрос она и задала ему первым делом – грозно скрестив руки на груди, разрумянившаяся, – как только втолкнула кресло в комнату, чуть сильнее, чем следовало, – так, что Свиттерс вынужден был резко затормозить, чтобы не врезаться в противоположную стену. Он медленно обернулся и пристально воззрился на монахиню – усталость и чуть приметный озорной отблеск умеряли обычную свирепость его взгляда.

– Un moment, [184]– прокаркал он; Свиттерс просто-таки умирал от голода и жажды, так что слова давались ему с трудом. Он схватил кувшин с водой, жадно принялся пить прямо из горлышка и не останавливался, пока не осушил его до дна. Затем подкатился к чемодану крокодиловой кожи, извлек из него зачерствевшую энергетическую плитку «Хелс Вэлли» и разом схрупал ее за четыре могучих присеста. Все то время, что ему потребовалось на восстановление сил, монахиня простояла в той же позе и с тем же выражением на лице.

Свиттерс вытер губы изодранным рукавом пиджака и вновь повернулся к ней.

– О'кей, сестра, – если я еще вправе так вас называть…

– Ох, да ради всего святого! Вы что, не можете сказать просто «Домино»? – Должно быть, монахиня сама удивилась собственной горячности, потому что лицо ее и тон тут же смягчились. – В средние века «домино» называлась черно-белая карнавальная маска. Так что мое имя – еще одно связующее звено между мною и тетей.

– О'кей. Круто. Домино, а вы заметили, что всякий раз, как я падал с ходулей, не важно, как сильно я ушибался и в какой позе я приземлялся, я всегда умудрялся поджимать ноги так, чтобы ступни не касались земли? Да? Нет? Вы не уверены? Ну-с, именно так я и делал – и земли ступни не касались. А теперь вы услышите почему.

После печального случая с Сюзи Свиттерс и думать не смел о том, чтобы соврать Домино. (Возможно, он не мог лгать ни дьяволу, ни Богу.) Не хотелось ему и потчевать ее сокращенной версией, той самой, что он изложил Маэстре и Мэйфлауэру Кэботу Фицджеральду. Нет, Свиттерс пересказал застывшей в дверях монахине все как есть, во всех подробностях, включая жаркое из Морячка и тычок в пенис, хотя, конечно, предупредил ее заранее, точно так же, как некогда Скверного Бобби: то, что ей предстоит услышать, настолько невероятно, что он и сам в это с трудом верит. Кроме того, он намеренно оставил ее в неведении касательно истинной формы головы Сегодня Суть Завтра: ведь наверняка даже ее доверчивости есть пределы.

Рассказ занял почти час, и когда Свиттерс наконец шлепнул себя ладонью по безнадежно изгвазданной брючине, словно ставя точку в изложении, Домино… о, Домино, по всему судя, была не столько озадачена, сколько загипнотизирована, не столько потрясена, сколько опьянена; к ней возвратились и даже усилились присущие ей очарование и блеск; вот так хронически больную жену султана чудесным образом исцелили сказки вонючего нищего. Впрочем, она по большей части молчала – с видом дурацким, но исполненным достоинства; а затем, извинившись, ушла – переваривать удивительную и, возможно, сомнительную амброзию, только что ей скормленную.

– Я, пожалуй, пока упакуюсь, – крикнул Свиттерс ей вслед. – Вдруг грузовик на Дейр-эз-Зор прикатит утром. – А про себя добавил: «Да будь я проклят, если сбегу от этого ларька с фалафелями, так ни разу и не взглянув на Красавицу-под-Маской».

Впрочем, как выяснилось к семи тридцати утра, когда в дверь его постучалась Домино, неся поднос с завтраком, за это время произошло нечто, что придало его желанию познакомиться с бывшей синей ню диаметрально иной поворот – правда, в какую именно сторону, Свиттерс ответить затруднился бы. Вот уж точно, что жизнь – это «Поминки по Финнегану»; кроме разве тех случаев, когда жизнь – это комиксы «Марвел». [185]