Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма

Иван обмер от любопытства. Новый человек в деревне всегда событие. А тут — художник, картины которого печатались в журналах. Обрадовался, когќда дедушка тут же пригласил его в дом. Но художник уклонился, попросил, чтобы дедушка доклепал косы. Взошел на галдерею, сел на чурбак, вынул из рюкзака блокнот и карандаши и стал рисовать.

Дедушка сказал, улыбаясь: "Коли так, то полюбуйтесь. Небось, ведь и сами не забыли, приходилось к сенокосу ребятне привыкать".

Иван застыл за спиной художника. Он обернулся, спросил его имя. Иван ответил и сел на другой чурбак рядом с художником.

Дедушка выколотил косы, присел рядом с художником, называя его по имени и отчеству, Андреем Семеновичем.

В разговоре начались взаимные удивления. Назывались неизвестные Ивану имена и фамилии моховцев. Набежала гостившая ребятня. Из лесу пришли дядья — мужья теток, с ними двоюродные братья и сестренки Ивана. В миг, не то что Мохово, но и Большое село узнало о приезде моховского художниќка Андрея Семеновича Полякова.

Художник сказал, когда вошли в дом:

— А у вас, Данило Игнатьич, как все было, так и есть. А наша вот избенка покривилась и поприсела.

За столом на веранде сидели празднично, расселись вокруг большого стола. Тетки с мужьями, ребятишки, мать — все с вниманием к художнику-земляку. Бабушка Анисья усердно потчевала гостя.

Хлопнула гулко калитка во дворике. Поднялся на крыльцо, стуча сердито подковками на каблуках кирзовых сапог, дед Галибихин. С ходу обрушился на художника. Тот даже встать не успел из-за стола, оторопев от неожиданности, стразу не узнав деда Галибихина.

— Что же ты, Андрюха, родню-то обошел… — На этот выкрик только и хватило Глеба Федосеиса. Бабушка Анисья подсунула тубаретку (тоже местное название табуретки), и дед сел посреди веранды. Перевел дух, поотдышался. На свидание с родней спешил, много ли ее осталось в роду Галибихиных. Снова стал попрекать Андрея Семеновича, уже присев рядом с ним.

— С матерью твоей мы двоюродные. Забыл что ли от важности?.. Или еще опасаешься — кулаки?.. Друг дружки боимся, не людьми стали. И знаться-помниться не надо. Письма не напишем…

Андрей Семенович, недослушав, обнял деда Федосеича, окрестил троекратно поцелуем, повинился. Дорогой узнал, что Глеб Федосеич в селе живет, но к своей избе потянуло. Сказал о родителях: отец погиб в блокаду в Ленинграде, мать умерла после войны. О себе умолчал… Глеб Федосеич принял сообщение о родителях спокойно. Слухи дошли. Да и какая ныне семья без гибели-горя. А вот коли живые не откликаются — грех людской. Обусурманились людишки, всяк выше друго друга…

Просидели до темноты. Вспоминали, кто когда жил в Мохове и в Большом селе. Погибшие на войне — те как бы и сейчас были рядом, ждались. А бросившие добровольно свой дом — как бы пропадали из памяти бесследно. Не много о них и говорилось.

— Ну, коли Андрюха, заходи, не гнушайся. Много ли нас, родни-то. Это и хорошо, и ладно, что свой дом хочешь обжить. Я его немножко поддерживал, да ведь как, не свой, чтобы что-то в нем поправлять, — сказал, уходя, дед Галибихин.

За ним прибежал Шурка, дед чтил его сыном, погордился усыновленным внуком:

— Вот он, Александр, теперь есть кому держать фамилию рода Галибихиных

С уходом деда Галибихина осталась грусть. Будто песню не допели старинную о прожитом. А голос ее все еще звучал, завораживал и как бы оставался на слуху.

Бабушка Анисья постелила Андрею Семеновичу на веранде. Когда госќти разошлись по своим углам, он спросил дедушку о Каверзине. Сказал, что отнароку подгадывал к сенокосу, чтобы там побывать со всеми. Раздоќсадовался, когда узнал, что в Каверзоно и тропы теперь уже нет все леќсом затянуло. А по молве еще в татарское иго стояла там деревенька. После уже стала называться Каверзино. Может, название такое изошло от самих татарских конников. Думалось ли, что она может исчезнуть.

— А я все мечтал, — опечалился художник, — косой помахать вместе со всеми, время свое вспомнить. — Напомнил дедушке о его кедрах: — Поди, ведь уже целая роща, разрослась.

Дедушка признался виновато, будто тоже о забытой близкой родне шел разговор, что давно уже туда не наведывался, дела отбивают от душевќных забот.

— Пешком плохой ходок, — досказал вроде как в оправдание, — на таранќтасе не пробраться. На гусеничном тракторе разве что. Так опять же — живое примнешь. — И озарился, шевельнув усами в улыбке мечтательной, сверкнув молодо белками глаз: — Вот с Иваном и сходите, поищите кедќры-то. Лесник наш Колосов ходил с лесничим, но не сыскали их.

Иван затаил дыхание: что ответит художник?..

Серые глаза художника с любопытством глянули на Ивана. Иван вопрошающе встретил этот его взгляд. Художник кивнул ему, положил руку на его плечо, сказал.

Так как, Иван Дмитрич, сходим к дедушкиным кедрам?..

— Поищем, так и найдем, — ответил Иван, — кто чего хорошо ищет, всеќгда находит. Коли они есть, так как не найти?..

Андрей Семеновна рассмеялся:

— А ты философ, Иван, Корин, одним словом…

2

На другой день Андрей Семенович встал вслед за дедушкой. Городская ребятня еще спала. Мать ушла на ферму. Иван боялся, как бы художник не ушел без него в Каверзино, выбежал на улицу. Андрей Семенович решил, как он сказал, запечатлеть свое жилище, избу, рисовал на улице, раскиќнув подставку — мольберт.

Бабушка Анисья позвала его испить молока. Взрослые ушли на косьбу, ребятня еще спала…

Художник писал красками все утро, пока окон избы не коснулось солнце. Переговаривался с ребятишками, толпившимися вокруг. Спрашивал, какие у них любимые места, куда больше ходят, в какой лес.

— На реку, к Татариному бугру, в гари за Гороховку, — отвечали ребята.

— И мы мальчишками туда же холили, — как-то обрадовано сказал художник и похвалил те места, красивы и загадочные.

Кончил рисовать, когда свет уже был не утренний, а знойный, с каким-то звенящим маревцем. Сказал, что это будет уже другая картина, пронзительно приникающая в нутро, разрушающая покой.

Взял у дедушки в сарайчике топор, клещи и пошел вокруг дома — избы своей, приминая крапиву. Разглядывал стены, стукал топориком по нижним венцам. Оторвал тоски, коими было заколочено крыльцо, чтобы войти внуќтрь избы. Иван не отходил от него.

— Ну а теперь и окна освободим от тьмы, пустим внутрь свет, и войдем во внутрь нашего жилища, в котором наша жизнь началась. Это жилище надо чтить, если оно уцелело по воле Божьей.

Иван остался в сенях, а художник полез на подволоку проверить дымоход. Потом принес висевшую на крючьях дедушкиного сарайчика, снаружи, на галдерее (он говорил тоже галдерея, по-моховски) приставную лестницу и полез на крышу, проверить, не завалилась ли труба. Но все было в испќравности оставлено дедом Галибихиным.