Катарина Масетти - Семейная могила

Наконец мне позволили забрать их из больницы. Арвид мог идти сам, но ходил, как старичок. Правда, рот его при этом не закрывался ни на секунду.

— А теперь мне можно в садик? — спросил он. — Можно, папа, ну можно? Я хочу Лине рассказать! Ее-то всего лишь велосипедом переехало.

Я рассмеялся.

А Дезире заплакала.

Одного Бенни не знал, когда приключился тот кошмар с Арвидом.

Я снова была беременна. Нильсу был всего год, Арвиду — два, а я опять в положении. Таких рекордных результатов даже от племенных сук не дождешься.

Узнала я об этом всего за несколько дней до того несчастного случая. Нет, тест я не делала — к этому времени я и без того знала, что означает это покалывание в груди, тошнота от запахов и усталость. Но рассказать Бенни я так и не успела — из-за Нильса с его воспалением уха я ходила, словно в тумане.

Как это могло случиться?

Думаю, это произошло в Рождество. С интимной жизнью у нас как-то не очень складывалось, еще бы, два младенца в доме, одному год, другому два — долгие бессонные ночи брали свое, мы знали, что в любой момент может заявиться Арвид и сообщить, что хочет писать, а если он сам не ставил нас об этом в известность, кто-то из нас мог вдруг застыть в тревоге: не пора ли разбудить Арвида? Не Нильс ли это пискнул? Так что тут уж не до удовольствий — лишь бы побыстрее отстреляться.

Но в Рождество мальчишки вымотались и вырубились чуть ли не в девять. Я легла спать в ужасной красной ночной рубашке с разрезами для сосков из каталога «Товары — почтой» — это был рождественский подарок Бенни. Так у него глаза чуть из орбит не выскочили, впервые с тех пор, как я закончила кормить грудью. И, надо сказать, энтузиазм его оказался заразительным. Да полезь в тот момент из трубы сам Дед Мороз со всей оленьей упряжкой, вряд ли мы бы что-нибудь заметили. Вот и забыли о мерах предосторожности. Просто забыли.

Все то время, пока Арвид лежал в больнице, я старалась об этом не думать — так, сидела где-то эта мысль занозой, каким-то образом связанной с Бенни. Вообще-то мне кажется, что я тогда была не в себе. Умом я, конечно, простила Бенни, но с сердцем все обстояло сложнее, и то, что в глубине души я винила его за мою усталость, плохое самочувствие и упадок духа, не сильно облегчало дело. Я изо всех сил сдерживалась, чтобы не подать виду, как я была на него зла. Пока я жила в больнице, каждый раз, когда на экране моего телефона высвечивался его номер, меня захлестывала ледяная волна протеста, поднимающаяся от самого позвоночника. Чертов Бенни! Я так ни разу и не смогла себя заставить взять трубку.

Он все равно приезжал, но стоило мне завидеть его куртку возле палаты Арвида, как я переворачивалась на живот и утыкалась лицом в подушку. А когда настало время выписываться и до меня наконец дошло, что Арвид будет жить и все «придет в норму», — тут уж на меня черной тучей обрушилось сознание всего происходящего, и я разрыдалась.

Мне нужно было принять решение.

Хватит ли меня еще на одного младенца, справлюсь ли? С Арвидом, требующим особого ухода до полного выздоровления, с Нильсом с его постоянными воспалениями? Целый день работая в библиотеке и помогая Бенни по выходным? Тяжелая, изнуряющая беременность в разгар лета, когда обливаешься потом в коровнике, с двумя детьми, за которыми глаз да глаз.

Спросить мнение Бенни я не могла. Я и без того знала — он ответит, как всегда, когда я волновалась, что снова забеременею: «Лишний ребенок в семье никогда не помешает! В моем доме детям только рады! В сельском хозяйстве любая пара рук на вес золота!»

Найдите пять ошибок в вышеприведенном высказывании!

Меня так и подмывало заорать: лишний ребенок еще как помешает, когда тебя и на тех, что есть, не хватает! Я хочу уделить время Арвиду, которого мы чуть не потеряли! И если Рябиновая усадьба — Твой Дом, то где же тогда мой, куда моя-то жизнь подевалась? Я что, детородная машина, которая должна снабжать твое хозяйство рабочей силой? Для воспитания детей тоже, между прочим, руки нужны, а их у меня всего две!

Когда мы приехали домой, между нами повисла тягостная тишина. Несколько раз я открывала и захлопывала рот, как рыба, собираясь с духом, чтобы поднять вопрос, — но в последний момент останавливалась, поскольку знала, что за этим последует. Такие разговоры были у нас не в первый раз.

«Но, Бенни, дети — это столько работы, не знаю, справлюсь ли я!» — «Да ну, брось, чем больше — тем веселее! Подумаешь, лишнюю тарелку на стол поставить! Детской одежки у нас и так полно, автокресло еще почти новое — в чем проблема-то?»

А если бы меня и это не убедило, он мог презрительно добавить: «Или ты у нас о карьере задумалась? Или может, считаешь, что мы слишком редко ходим в оперу?»

Все это было настолько несправедливо, что мне хотелось вцепиться ему в патлы и оттаскать его как следует по всей кухне. Но справедливости ради надо сказать, что большую часть времени он все же не был таким прямолинейным, разве что поздно вечером, когда еле-еле притаскивался домой после работы с гудящей от трактора головой. В такие моменты ему казалось, что у меня тут не жизнь, а рай: дети уже спали, в доме пахло едой, было тихо и спокойно, в кухне чистота, мерно гудит посудомоечная машина, можно смыть с себя соль и пот трудового дня и опуститься на диван с газетой и банкой пива. С газетой, которую сама я успевала читать только на работе, с пивом, которое я таскала домой на своем горбу… А к тому времени, как он дочитывал до страницы спортивного обозрения, я успевала закинуть новую порцию белья в стиральную машину, развесить уже выстиранное, и к странице комиксов я даже порой могла присесть рядом с ним, чтобы заштопать детскую одежку. Если, конечно, не стояла на кухне, готовя ему обед на завтра.

Но этого он не понимал. Он не видел, как я надрывалась, — ведь вся эта «бабская работа» заметна лишь тогда, когда ее никто не делает.

А если мальчишки орали в два горла, все летело кувырком, я неслась из города на всех парах с двухместной коляской, тяжелыми сумками и дикой головной болью, зная, что через полчаса должен быть готов ужин, — его не было. Когда я, не успев раздеться, вбегала в кухню и не могла сходить в туалет, разрываемая детьми на части, — его не было.

Он не понимал. Так что я решила не напрашиваться на очередной скандал.

Я записалась на аборт.

Как-то раз она пришла с работы позже, чем обычно, и я сразу почувствовал: что-то неладно. Она была бледной, рассеянной и не смотрела мне в глаза.

В тот день я, как назло, был на взводе: в садике мне устроили выволочку за то, что, видите ли, на детских носках и варежках не было меток с именами. Они что, вообразили, что я должен засесть за вышивку в перерывах между дойкой?!