Андрей Белозеров - Наташин день

Здесь, собственно говоря, Сергей Викторович и превратился вдруг в Сергея Викторовича. Не за почтенный возраст и не за солидность, а просто по случайности — оба верстальщика были Сергеями, и начальница не знала, как окликнуть того, кого надо. Сергейслева — Сергейсправа — как-то неуважительно. Вот и сделали различие, и уважительность сделали, хоть и старше был Сергей Викторович всего на полгода Серёги — второго верстальщика, а положили на него вместе с отчеством тяжесть прожитых лет и кризис среднего возраста. И стал он за собой замечать, что всё чаще и чаще покряхтывает, разгибая затёкшую спину и потирая слезящиеся от монитора глаза.

День подходил к завершению, завтра сдача полос с программой, сегодня надо выработать по максимуму, чтобы завтра не запариться, сдачу не задержать. Верстал он свою программу, вставлял анонсы на сериалы. Анонсы сливались в сценарий одного бесконечного дня. «К Марианне наконец-то возвращается память. Эстебан и Катя вместе едут в Буэнос-Айрес. Юрий признаётся Николаю, что удочерил Катю сразу после её рождения. Ольга говорит Виктору, что любит Мотылька, но не будет его удерживать. А Мотылёк признаётся Николаше, что больше не любит её сестру, а влюблён в другую. Сурков сообщает Люсии, что Катя её приёмная дочь. Люба собирается вернуться на работу в клинику. Пётр говорит Кириллу, что собирается сдаться в руки правосудия. Гагарин рассказывает о предстоящей поездке в Англию. Иван хочет выйти на ринг, чтобы заработать деньги на выкуп. Ольга говорит Николаю, что он отец Кати, но категорически против того, чтобы Катя об этом узнала…».

И, вынырнув к вечеру из той бездны, он шёл в другую, вынимался из ботинок, чтобы липнуть к полу — голодный и злой.

Благо, на этот раз дома ждал ужин. И всё вроде ничего, только.

Едва он треть отъел от яичницы.

— Сергей! Серёжа, иди сюда!

— Господи, неужели надо именно сейчас… — промычал он сквозь яичницу в своём рту.

Василиса упрямо ползла на диван, на светлое покрывало в кучу скинутых после работы Сергеем Викторовичем вещей, в джинсы и выходную рубаху, пыталась туда зарыться.

— Держи её, не пускай! Что делать!

Он стащил на пол с черепашьим бездумным упорством загребающуюся в вещи кошку и с раздражением отметил, как когти кошачьи вытянули пару петель из покрывала. А Наташа вынула из угла коробку от телевизора. Она была напичкана разным Наташиным тряпьём, так и не рассортированным после окончательного её переезда — тряпьё, естественно, прочь, к той же куче.

— Что? Что постелить? Ну, помоги мне!

Вася всё пыталась вспрыгнуть на диван. Он прижимал её к полу, стоя в несколько неловкой позе, но поступить проще, взять кошку на руки, не хотелось — с неё уж лилось.

— Только, пожалуйста, не ночнушку, — опередил он Наташино метнувшееся к куче существо.

Почему-то ему так и подумалось, что жена выхватит из этой груды тряпья самое ценное. Ночнушка была мягкая, шуршащая по коже, фланелевая и с глупыми миккимаусами, домашней нежной девочкой была в ней Наташа.

— А почему нет?

Конечно, мяконько, приятно, В самый раз под кошкин бок. Он угадал, и это тоже раздражало. Слишком редко Наташа была домашней мурлыкой последнее время.

— Не смей. Простынь в шкафу возьми, постарее только.

Вот и простынь, почему-то именно белая, Наташа её укладывает в картонку.

— Пойду, вызову киллера, — с облегчением он передал Василису.

— Алё? — глухой бабушкин голос, она жила через двор в кооперативной квартире, всю жизнь на земле провела, меж грядок, привязывая помидоры к колышкам, поливая их коровяком, гоняя червяков из чеснока, мокрец из морковки, гоняя похожих на броши из морёного дерева двухвосток, которые любили стричь своим чёрным раздвоенным жалом нежные стебли рассады, а теперь, когда силы оставили, — квартира.

— Хм… Ну слушай, Галина Батьковна, начались уже роды, иди помогай как специалист.

Да, была, конечно, у них заблаговременная договорённость по этому поводу.

— Ой, Боже ты мой… не раньше, не позже. Тут «Татьянин день».

— У нас нынче Наташин день, иди быстрее.

— Включи мне телевизор. Сейчас я… Сейчас подойду. — и уже вдалеке, затухая, пока трубка ложится, снова — ой, боже ты мой…

Кошка всё пыталась сорваться со скользких белых простыней — туда, в заманчивую кучу, тем более что после опорожнения коробки, та заняла полдивана.

Сергею Викторовичу подумалось, что ему бы тоже неплохо сейчас головой вперёд в ту кучу, чтобы занырнуть и по самые пятки чтоб, и прикрыло бы эти пятки какой-нибудь тряпицей, какими-нибудь миккимаусами, и не было бы Сергея Викторовича некоторое время вообще, а только куча.

Но вместо этого он набрал ведро воды с выражением абсолютного хладнокровия и зачем-то даже не просто холодной, но разбавленной до приятной прохлады. Поставил утвердительно с глухим стуком посреди комнаты. Наташа обернулась на него со своими глазищами в поллица, что-то болезненное в них промелькнуло, словно ещё один чирк тупым ножом для бумаги у неё по запястью прямо сию секунду вот и случился, и потом обратно — успокаивать, гладить кошку. А та лизала себе промежность и крутилась с боку на бок — совсем неловко ей было в коробке. По простыням ползли розовые акварели. А бабушка всё не шла, уже и котеночья рыжая лапка из чёрных чресл пару раз вынырнула и обратно втянулась. Первое бабушкино было:

— Включай скорее телевизор, всё с вами пропущу.

Из-за пазухи она достала ядрёный овальный камушек и тряпичный мешочек, на живульку только что сшитый. Сергей с Наташей переглянулись, обменялись ухмылочкой болезненной.

— Как ты, однако, основательна… — сказал Сергей Викторович.

Камушек и мешочек, однако, внушали спокойствие, значит, человек дело знает, значит, всё будет легко и быстро. А уж как камушек в мешочек вложен был, то Сергей Викторович и совсем успокоился, словно это его грех от него отняли и в мешочек сложили. И даже руки мыть пошёл, две трети яичницы с намерением доесть.

И доел даже.

Бабушка сидела наизготовку, поставив между ног ведро и теребя мешочек с камнем заскорузлыми толстыми пальцами, привыкшими в земле рыться, картоху оттуда выкарябывать, не знали те пальцы страха перед огнём и холодом — они и без прихвата кипящую кастрюлю с печи снять, и в зашугованной тягучей воде из обледенелого колодца простыни сполоснуть. И вот эти пятерни, жизнью согнутые в два дачных скребка, которыми землю рыхлят… и взгляд её выцветших белесых глаз из-под кустистых седых бровей… и щурится она — в экран смотрит, а там у неё: «Состояние Сергея внушает врачам опасение. Миша хочет отдать письмо Разбежкиной Сергею, как только тот придёт в себя. Узнав об этом, Баринова приходит в бешенство. Гена звонит Баринову и требует денег за кассету.»