Андрей Белозеров - Наташин день

А Наташа кошку гладила по льнущей к ладошке змеиной голове.

— Тужься, Васинька, тужься. Неудобно тебе здесь, да?

И бабушке:

— Надо быстро, как появится, и сразу туда, чтобы воздуха не успел глотнуть, а то как вдохнёт, лёгкие расправятся, потом мучиться долго будет. И кошка чтоб не успела его облизать, матерью себя почувствовать.

Опять кошка напряглась, появилась рыжая ножка, и назад. И так много раз, даже забеспокоились, что не разродится, слово чуял мелкий, что тут ему хорошего не светит.

— Давай, тужься, ну же, — умоляла Наташа.

И поглаживая живот Васин, потянула котеночью лапку.

И дело вроде сдвинулось.

Бабушка зашевелилась, расправила мешок.

Главное быстро — из одной воды, из материнской, и в другую сразу — и сам котёнок ничего не поймёт, и никто не поймёт, не заметит, словно и не было ничего, думалось Сергею Викторовичу.

— Тяни, тяни его, не отпускай, — сказала бабушка.

Кошка заблажила от боли. Наташа сморщилась от ужаса, потянула сильнее.

— Осторожней, — забеспокоился Сергей Викторович.

— Ой, мамочкиии! — закричала, отвернувшись, Наташа, лапки, впрочем, не выпустила, и на пике истошного их с Васей вопля вытянулся рыжий с белым носом и пузиком, и за ним вытянулся на сизой с перламутровым блеском пуповине кусок мяса с жёлтым пузырём — место бывшее котенкино.

— Что там? — наклонился Сергей Викторович.

— Ну и ладно. — хныкала Наташа, — он, по-моему, и так уже мёртвый.

Котёнок, и, правда, лежал, не шевелясь, был он, конечно, уже не в рубашке, лежал склизкий с этими вытянувшимися вслед потрохами, но не успел Сергей Викторович с облегчением вздохнуть, как вдруг зашевелился, раскрыл розовый на белом рот.

— Ой, мама! Давайте скорей его в ведро! — и, зажав кулачком рыдания, Наташа убежала прочь.

— Так, ну давай его сюда, Господи, грех с вами на душу опять.

Бабушка устремила свои скрюченные пятерни к котёнку, сгребла его и всё, что от него тянулось в одно, сложила в кулёк. Погрузила в ведро и сразу же уставилась в телевизор.

Мешочек она не завязала, а просто держала за края над водой.

— Бабка, ты что же делаешь-то? Специалистка! Он у тебя плавает, что за х…ня-то?!

Бабушка прикрыла голову котёнку тряпицей, как заботливая нянька, и приокунула, впрочем, так и не оторвав взгляда от телевизора.

Сергей Викторович решил перекурить — его всего трясло. Нашёл сигареты. И опять.

— Да ты посмотри на неё, он же выплыл из мешка, садистка!

Злость сделала движения Сергея Викторовича увереннее.

— Дай сюда.

Ухватив выплывшего из мешка котёнка, он опустил его на дно. Котёнок шевелился в руке, медленно загребал лапами, распахивался рот на белой мордочке, щёлки нераскрывшихся глаз устремляли взор невидящий из глубин на Сергея Викторовича. С чего он показался там, на суше, мелким и недоразвитым — напротив, крупный и сильный рыжий кот, ещё один Венька.

Продолжалось это очень долго, целую сцену отыграли сериальные модельки: Разбежкина успела прийти в палату к Сергею и рассказать ему о своих чувствах. Рука слабела, превратилась в оголённый нерв, ловила каждое шевеление бедного тельца. Шевеление это проходило разрядом по руке и тупо ударяло куда-то в глубине груди, отнимая силы. Слабела и слабела рука… Но сильнее и сильнее делались чувства Разбежкиной.

И одна уверенность переплавилась в другую.

— Ну, раз ты такой сильный — живи!

Даже силу мужскую ощутил в себе Сергей Викторович — спасителя, совершившего бесповоротный выбор, совершившего поступок достойный. Так глава семьи говорит, выслушав аргументы жены и прочих членов семьи, — быть по сему, — говорит, — так-то и так-то быть.

И обретшей снова силу рукой, и с образовавшейся внутри лёгкостью, вынул он котёнка из воды и кошке на простынь положил.

— Давай, мамочка, займись сыном.

Кошка потянула морду, начала жевать пуповину. И, конечно, ожила бабушка, вынырнув из сериального омута.

— Ты что же делаешь? — и потянула зловещие свои скребки к кошачьей идиллии.

— Пусть живёт, не трожь.

Но бабушка сгребла уже — и обратно.

Он перехватил её руки и потянул котёнка к себе, меж всем этим болтался жёлтый омытый от крови пузырь на сизой пуповине.

— Сдурел ты, что ли?!

Сергей Викторович боялся котёнка повредить, а бабушка больно крепко вцепилась в жертву свою — и выпустил котёнка, и возмущённо воскликнул.

— Отдай! Пусть живёт!

И опять окунулся котёнок в ведро, опять всё по новой. Мученик, что сказать. Куда ни сунься — мученик. Материнское лоно и то удосужилось поизгаляться… Впрочем, жалкую сцену эту надо было доигрывать.

— Нет, иди давай, ты своё дело сделала.

И Сергей Викторович переправил котёнка из ведра обратно к кошке — а по полу ручьями вода.

— Да что ж такое! Да хрен с вами тогда! Зачем вы меня вызванивали-то? Спасает он. Спаситель. Мало кошек, что ли?

— Не мучь его, Серёж, — слабо сказала откуда-то справа жена — он не заметил, как она подсела рядом. — Смотри, у него животик от воды уже надулся, он не выживет.

— Чего это он не выживет?.. С чего бы ему не выжить.

— Да я, кажется, ещё и ножку ему раздавила, когда тянула… знаешь, как чахохбили в консервах… там косточки, когда их кусаешь, рассыпаются. вот и у него косточка, по-моему, также.

— Да ну… тебе померещилось… — чахохбили он помнил, эти залитые сладким томатом косточки… и коренные зубы его помнили, как они рассыпаются при лёгком надавливании, но причём здесь котёнок.

Впрочем, пелена медленно спадала с глаз Сергея Викторовича. Он увидел, что котёнок уже едва шевелится и головы почти не поднимает, из-под белого слипшегося сосульками пушка синеет раздутое пузко. Там под водой выглядел он гораздо сильней и живей.

И вся жизнь в Сергее Викторовиче как-то разом угасла. Он молча встал, подобрал недавно брошенные в порыве сигареты и пошёл на балкон.

А утопление продолжилось.

Сигарета курится минуты четыре, но и до шести можно в задумчивости растянуть… Картинки крутились в Сергее Викторовиче: белая морда тянется вверх сквозь колеблющуюся воду, загребают, не находя опоры, белорыжие лапчонки, и вот курится сигарета, а они там всё гребут и гребут, и вот лохматый материнский живот, вибрирующий от мурчания, сейчас бы туда, белой мордой в тепло и темень и мягкость.

— Шевелится ещё? — спросил он, вернувшись. До конца доводила дело его бедная Наташа.

— Ага… — побелела, обескровилась, синяки зачернели вокруг глаз.

— Ужас. Как долго. — с состраданием посмотрел на неё.

Но вскоре всё закончилось. И сериал даже закончился.

— И правда, крупный какой, — взглянула на вытянувшийся трупик Наташа.

Мёртвое всегда почему-то крупнее да тяжелее кажется — всегда значительней смотрится, чем то, что осталось жить.