Антон Уткин - Крепость сомнения

Дом, в котором Илье предстояло провести так много часов, стоял на соседней улице. Там заполночь горел свет, когда вся улица пребывала уже во мраке, и это обращало на себя внимание. Мальчишки болтали разное, перевирая родительские толки: будто бы там живет старик-белогвардеец, от руки которого пал сам Чапаев, или говорили, что живет там знаменитый некогда революционер, но не коммунист, а какой-то другой, которого они-то, коммунисты, и сослали, и кое-что еще, но версия с Чапаевым, конечно, среди мальчишек била все прочие своей захватывающей неправдоподобностью.

Иногда целая ватага их подкрадывалась под окна и, цепляясь друг за дружку, старалась сквозь щели разгадать тайну загадочного жилища. И некоторые в самом деле недоумевали и негодовали, как это он, совершивший такое чудовищное злодеяние, спокойно живет среди людей и не несет никакой кары. И сам Илья тоже часто думал об этом, пробредая мимо окон, завешенных изнутри полосами однотонного ситца.

И все же эти сомнительные тайны отступали перед добычей другого рода: то были яблоки. Дом утопал в яблоневых деревьях. Тут росли и антоновка, и белый налив, и анисовка, и ранетки, и коробовка, и коричная. В яблочные годы, зацветая, сад парил белоснежной купой, и пчелы купались в его зелени. Собственно, яблоки были никому не нужны, потому что у всех их было навалом, но среди мальчишек считалось особым шиком проникнуть за чужой забор, и плоды, добытые ими в чужом саду, почему-то казались им вкуснее своих собственных.

В один из таких набегов Илья и угодил в плен. Мальчишки, обремененные яблоками, теряя их из подвернутых рубашек, как капли крови, бросились к забору, а Илья споткнулся о картофельную ботву, растянулся на мягкой грядке, угодив щекой на оставленную тяпку.

Тот, в чьей власти он оказался, повел его в дом, обработал рану и угостил чаем. Внутри не оказалось ни черепов, ни астролябий, зато было столько разных книг, сколько Илье в одном месте еще не приходилось видеть. Хозяин их жил один, и незаметно было в доме постороннего присутствия. Возрастом Илья вполне годился ему во внуки. Это был небольшого роста, худощавый, правильнее, сухонький, необычайно подвижный человек, и уже гораздо-гораздо позже Илья обнаружил в нем сходство с Суворовым, насколько облик последнего был выяснен портретами и воспоминаниями.

Так началась эта дружба мальчика и человека уже довольно пожилого. Мальчик, в семье которого не было взрослых мужчин, вполне естественно тянулся к своему соседу. Свою безграничную любознательность Илья все больше удовлетворял в обществе Кирилла Евгеньевича – так звали этого человека. Многое указывало Илье на то, что человек этот был, да пожалуй, и остается свидетелем какой-то иной жизни, совсем не похожей на жизнь самого Ильи и его родственников. Что это была за жизнь, Илья мог пока понять очень смутно, но инстинктом догадывался, что она имела и продолжает иметь непосредственное отношение к пространству, доступному его взору и пониманию.

Илья был доволен своим временем, временем, в котором ему приходилось жить. А если бы... И воображение, напитанное иллюстрациями, вызывало образы прошлого. И мысль, ведомая воображением, свершала путь в прошлых столетиях, заставляя душу холодеть от ужаса и теплеть от сознания своей защищенности настоящим.

Ему и вправду казалось, что неким чудесным произволением – чьим? почему? – он призван к жизни в конце всех времен, когда близка разгадка всех тайн, которые мир накопил к этому времени, а главное, тайны самого мира. Его не покидало чувство, что именно ему выпало увидеть и узнать нечто такое, что напрасно искали все прежде жившие люди. Ведь, рассуждал он, если б они узнали ЭТО, то обязательно сказали бы нам. Но они ничего не сказали, ничего определенного, разве только о своих поражениях и утратах на пути познания. Даже Кирилл Евгеньевич часто не знает, как отвечать на его вопросы, а если, был уверен тогда Илья, не знает ответа Кирилл Евгеньевич, то никто его не может знать. Хотя почему, собственно, напрасно? Они приблизились вплотную, и теперь ему предстоит сделать одно маленькое усилие – и разомкнется круг невозможного, пояс рождений и смертей, – быть может, это было, есть и будет добросовестным заблуждением каждого поколения, очарованного своей юностью, сознанием собственных сил и неопределенной прелестью будущего, которой жизнь неизменно окрашивает такие годы.

От своего пожилого друга он узнал, что в Нижнем Египте есть город Саис, а в нем живет богиня Нейт. Лицо ее завешено покрывалом, и покрывала никто никогда не открывал. Ибо она есть все бывшее, настоящее и грядущее, и плод, рожденный ею, – солнце. Но может быть, втайне надеялся он, именно ему будет позволено поднять это сокровенное покрывало...

Он настолько верил в человеческий разум – нет, отнюдь не противопоставляя его высшему разуму, а напротив, считая его отражением этого высшего, – что ему в голову просто не могла прийти мысль, что взрослые серьезые люди могли что-либо устроить в жизни не так, как следует, не к благу. Эта детская вера в здравый смысл взрослых делала его послушным и доверчивым. Постижение общественных механизмов он оставлял на потом, до времени совершеннолетия, а пока с упоением отдавался разгадкам маленьких тайн природы. Она напитывала его как губку. Лежа в траве, он ощущал ее неизбывную влагу, ту самую, без которой невозможна и сама жизнь. Избыток, которым, видимо, изнемогали луга и леса, переливался через край и полными струями истекал вовне, и соединение избытков рождало новые субстанции, зреющие и готовые так же щедро исторгнуть из себя новое существование. Он чувствовал, как эти избытки проникают в него, и словно бы ощущал, что душа становится влажна, что она теперь не только дух, дуновение, но преисполнена таких же упрямых, могучих сил, и они просятся наружу, повинуясь этому всеобщему закону.

Понемногу Кирилл Евгеньевич начал заниматься с Ильей французским языком, но особенно нравилось Илье вызывать его на рассказы о разных странах, об их истории, да и вообще обо всем, что было раньше. О Франции и Югославии он говорил так, словно бы некогда жил там, об Александре Первом и Наполеоне – словно был не только их современником, но и собеседником. Ручаясь за каждое слово, произнесенное в час кончины генералом Моро перед лицом европейских государей, он даже знал имя первого спартанца, павшего в Фермопильском ущелье, в общем, если история – это не преисподняя наших грехов, куда испокон вход был незаказан одним поэтам, проводника в мир прошлого лучше Кирилла Евгеньевича было не сыскать, да и искать было не надобно. Странно было другое: когда речь заходила о временах более близких, которых он мог быть свидетелем, Кирилл Евгеньевич начинал проявлять скупость, сворачивал на другое и даже хмурился, если Илья упорствовал в расспросах. Но Илья упорствовал редко, ведь было так много другого, и это другое было в той же степени окутано таинственным туманом.