Антон Уткин - Крепость сомнения

Дважды пробежали опустевшую, едва освещенную набережную – под всеми крышами царило воодушевление. Принаряженные служащие деловито сдвигали столы, покрывая их воистину «братскими» скатертями, уставляя «Абрау», россыпями поздних абхазских мандаринов, величественно-прозрачными столбиками водочных бутылок, и на все отчаянные вопросы отвечали рассеянно, весело: «Закрыто» или «Банкет».

С великим трудом отыскали наконец какой-то пластиковый шалманчик, внутри которого теплился будничный свет и бдили сторонние посетители – две девушки и двое парней, все в колпаках из цветной бумаги, точно маги Востока, сидели сосредоточенно вкруг ровно горевшей свечи. Изнутри все оказалось еще скромнее: помещалось в зальце всего четыре столика; еще один – побольше других – был сервирован. И здесь, очевидно, поджидали кого-то своих, – а еще один специально для Ильи притащили с кухни.

В половине одиннадцатого на машинах с новороссийскими номерами подкатили ожидаемые гости: несколько мужчин и женщин средних лет с целым ворохом детей и даже с двумя собаками – грудастым пинчером и вертлявой таксой, гладкой, как крыса.

Ближе к полуночи все повыскакивали наружу, так что им остался бубнеж занимавшего полстойки телевизора, да полосы помехи, шедшие по экрану бесконечной радостной чередой.

Они тоже поднялись из-за стола и, захватив бокалы, вышли к морю. Дальше прямоугольных обрубков молов, облитых тускло блестящей чернотой, оно отсутствовало никак не проницаемой бездной и всей своей страшенной чернотой высасывало хилый свет нечастых фонарей. Между стенками серо-бурых молов, возникая из ниоткуда, косо ходили волны. Они приливали и тут же подавались обратно, опережая свой начальный порыв, и их вспененная кромка переламывалась пушистыми зигзагами.

В море беспорядочно отдыхали суда: тут и там разбросались островки причудливого сияния. Тросы полыхали гирляндами, борта празднично золотились светом. Опрокинутые огни иллюминаций, бесконечно скользя к суше и иссякая на мелководье, обозначали поверхность моря прерывистыми дорожками, не в силах набросить свои отблески на продольные бугры сухих пляжей.

По правую руку дробно искрился мыс Адлер, когда-то давно поглотивший прах Марлинского и других, безвестных, слева на гальке догорал брошенный кем-то костер. Ветер трепал его оранжевые космы – приглаженные, они то стелились, как будто силились дотронуться до самого мрака, а то взвивались увядающей лилией и стройно, согласно сосали черные остовы обглоданного топляка.

Чуть в стороне, у самой воды, две девушки, зябко съежившись под накинутыми на плечи куртками, со сложенными на груди руками стояли неподвижно и смотрели прямо перед собой – в тревожную тьму моря. У ног их Илья разглядел бутылку шампанского, белые стеклянные блики бокалов и черный овал маленькой магнитолы, смутно лепетавшей в посвисты бриза модной, привязчивой мелодией.

– Hу, вот и все, – сказал Илья, не отрывая глаз от циферблата своих часов, – двенадцать. – И не успел сказать, как воздух вздрогнул от разрывов хлопушек и петард. И в ту же секунду загудели нестройно гудки на кораблях, и долгий этот звук протяжно и низко расходился на все стороны. И весь берег, докуда хватало взгляда, озарился долгожданной, рукодельной феерией.

Повысыпали еще какие-то люди, видно, из тех, «банкетных» заведеньиц, следили за рассчетливыми фантазиями фейерверков и несмело, словно стесняясь друг друга, выкрикивали:»Ура!»

Они зашли за парапет и по крошащимся ступеням спустились на россыпь светлой гальки. Какой-то мальчишка, присев на корточки, возился с самодельной ракетой.

– Дай-ка, – попросил Илья. Мальчик послушно протянул ракету и стал рядом, не отрывая от манипуляций Ильи доверчивых и нетерпеливых глаз.

– Держи.

Мальчик принял ракету обеими руками, торопливо дернул кольцо, и ракета вспорола синюю темноту, фыркая и таща за собой зеленый след и словно тяжелея от высоты. Все они молча наблюдали натужный полет ракеты – поблекший ее, изогнувшийся след был, как согбенная спина, – и ее безнадежное падение.

– Я все понял, – заявил вдруг Тимофей. – Все так просто. Потому что очень просто, – он даже глянул куда-то себе под ноги, как бы изумившись поразившей его мысли, словно не доверяя ее простоте, – ведь все были детьми. – Он оглянулся в поисках детей, бывших и настоящих. – Все были детьми. Потому что, видишь ли, все люди любят своих детей, вот представь, все желают им всяческого добра, пеленочки там всякие вышивают, чепчики, жилеточки, варежки вяжут, мечтают, что там из них получится... А значит, и чужим тоже. А родители умирают раньше своих детей, а те на гусеницы намотаны, глубоко на юге. – Он усмехнулся. – Или в переходах стоят с протянутыми руками. А родителей уже нет, и никто не может помочь их детям, как бы они смогли. И если бы все подумали об этом одновременно... Что все эти – чьи-то дети, что все когда-то были маленькими детьми.

Илья почему-то подумал о брате, которого помнил уже не очень отчетливо. В такую же новогоднюю ночь, полную для кого-то сказочных предчувствий, он упрямо твердил в побитую тангенту: «Hарвик, Hарвик, я – Ямской. Борта давайте, много раненых». А в большом эфире накатывал, сметая помехи, как мусор, поставленный приподнятый голос диктора: «...на остальной территории страны погода устойчивая, без осадков».

Все побережье на много километров в обе стороны по-прежнему было озарено всполохами, а с кораблей посылали время от времени произвольные, короткие, как-будто уже нетрезвые гудки.

И Илья тоже подумал о том, что, вероятно, творилось сейчас в них, вокруг них: за спиной, в горах, теплятся редкие огоньки – утлые лампады сопричастности. А еще дальше, по ту сторону хребта, в поселках и городах, в жилищах, начисто выметенных от палых надежд, люди сидят за столами и стараются не думать о плохом, и дети их уже спят за прикрытыми дверями, и снятся им светлые таинственные сновидения, и они знают еще в своем нетерпении, что жизнь – это сказка, лучше сказки, и под елками на вате, посыпанной свежей хвоей, игрушки и сласти дожидаются серого света.

– Стоят в переходах, – повторил Тимофей, засунув руки в карманы джинсов. – Странно это.

– Hе надо, – простонала Аля. – Hе порть праздник. Ты мне мужа моего напоминаешь. Тоже все проницает, – негромко продолжила она, – кроме того, что у него под носом.

Hо Тимофей уже вошел в состояние негромкой злобы.

– А ты что думаешь, Hовый год – это праздник? В самом деле так думаешь? Это в голове у тебя праздник. Подумаешь, одна секунда другую сменила – плясать прикажете? А вон в горах этих – тоже праздник? Медведи там спят на перевале Анчхо – вот какой там праздник.

– Ладно, пошли в ракушку.