Антон Уткин - Крепость сомнения

Одноклассники собрались в боулинге в Хамовниках. От кладбища это было совсем недалеко. Маша взяла такси и приехала чуть раньше условленного времени. Все ей вспоминалось гнездо, которое она увидела в рогатинке маленькой яблони, которая каким-то чудом принялась на участке и выросла за эти четыре года Маше по грудь. Это гнездышко, теперь уже пустой птичий дом, виделось ей как символ примирения с тем, что случилось, и прощением, если и вправду была она настолько виновата.

Только она сдала пальто в гардероб, как явились тоже приехавшие раньше Неелов и Наумкин, последний записной Петрушка, который в шутку ухаживал за всеми девочками, принимал отказы с добродушным смирением и так же в шутку женился на первой красавице соседней школы. Увидев Машу, Наумкин приблизился и, легонько обняв ее за талию, сказал:

– Все так же взглядом одним полки наземь кладешь, а полководцев бросаешь под ноги себе... – остановился, поморщил лоб, догадываясь, что заговорил стихом неведомого размера, но продолжения не нашел.

– Да-а, – без особого выражения и не очень понятно подтвердил Неелов, – полный аналог.

– Как это? – спросила Маша.

– Это так, что девушки есть аналоговые, а есть цифровые, – сказал Наумкин. – Ты прям как с другой планеты.

– А еще какие бывают? – поинтересовалась Маша. – И сейчас, и вообще.

– Да самые разнообразные, – удивился Наумкин и стал перечислять: – Рыженькие, короткостригущиеся, бегущие по волнам, фанатки Земфиры, корыстные, крохоборки, озабоченные, лентяйки, неряхи, страдающие сахарным диабетом, мечтающие похудеть, сердобольные профессионалки, мечтающие поправиться, мечтающие, поющие в терновнике, зарабатывающие на хлеб...

– Ясно. Я поняла, – остановила Маша этот нескончаемый поток классификаций.

– Но это уже другое сечение, – добавил Неелов.

И в первый раз за все время, что прошло со смерти отца, ей не то чтобы понравился этот бесхитростный комплимент, а она приняла его.

Гудели по дорожкам шары, с сухим треском разлетались кегли, и в этой горячечной атмосфере она и сама чувствовала озноб, горячку, возвещающую начало болезни. Мало-помалу собрались все два параллельных класса и два младших на один год, с которыми дружили, и еще много разных людей, отбившихся, так сказать, от своих частей.

Она дурачилась, выпила два коктейля, и ей они показались вкуснее, чем те, которые она совсем недавно пила в Сан-Себастьяне. Два раза шары соскочили с ее пальцев и покатились назад, к переполненным столикам. И это светлое и хорошее, присутствие чего она неизменно ощущала, разрасталось, как бутон прекрасного цветка. Это была и радость, и печаль, и какое-то проникновенное понимание окружающих, и в то же время она чувствовала свою отдельность от этих хорошо знакомых и, в общем, близких ей людей. Но не как изгой, а как избранный чем-то расточительным и могучим. «Вот, – говорила она всем своим поведением, – у меня есть что-то такое, что я счастливее вас всех, а почему, пока не знаю. Если вы знаете, то скажите». Но то, что ей говорили, все было не то, и даже ненамеренные нетрезвые пошлости она встречала со снисходительностью случайного гостя или прохожего.

Предметы казались одушевленными и смешными в одно и то же время. Она, конечно, знала, что хороша, и знала, что именно добавляет ей обаяния, и эта прелесть, которую она расточала все больше и больше, как-то пропадала втуне, и самой ей становилось удивительно – ради чего все это?

В этот вечер многие пытались проводить ее, как-либо услужить, вызвать или поймать такси. Наумкин чаще, чем этого допускали их отношения, всплывал то по правому, то по левому борту, но из «Космика» она вышла одна и долго, подворачивая каблуки сапог, шла по нечищенному от снега тротуару улицы Льва Толстого, и в улицу ленивыми крупными хлопьями падал ненавязчивый снег, уставший от самого себя, от этих бесконечных гулянок благополучной молодежи, от своего нынешнего состояния.

Домой она вернулась поздно и долго не могла заснуть. Уже лежа в кровати, перебирала в памяти впечатления последних трех дней, и все ей вспоминался разноцветный вечер ее приезда, иссиня-черное небо, нахохлившиеся дома, их желтые и красные глаза... Как все, особенно брат, онемели от ее появления, как кричали, обнимались, как ее тискали те, кто хорошо ее знал, а кто не знал, смотрели на все происходящее немного растерянно, с отстраненным выражением лиц. Как чуть погодя зашел этот Галкин, как внимательно посмотрел на нее, но ничего не сказал, и когда его ей представили, тоже ничего не сказал. И ей тоже захотелось, чтобы он ничего не говорил о том, что случилось на улице. «А что там случилось? – спрашивала она себя. – Да ничего. Ничего не случилось». И словно бы между ними образовалась маленькая тайна, и сознание этого тоже было ей приятно. Она встала с кровати, подошла к окну и отвернула занавеску. Перед ней был большой белый дом, погруженный в холодную дрему. А дальше искрились и дрожали россыпи огней. Где он среди них? Что он сейчас делает? О чем думает? Где-то в этом огромном городе. Где-то. И настенные часы своим ходом, отчетливо слышным в тишине, как будто хотели сказать: «Терпение, ты же видишь, мы идем. Всему свое время», – и неутомимо выбрасывали на деления свои негнущиеся в коленях стрелки. Маша понимающе взглянула на часы, легла под одеяло, и в то же мгновение сон мягко повлек ее в свою обитель. О чем-то она еще успела подумать. «Да, – сказала она с вызовом мысленно то ли кому-то, то ли самой себе, – я настоящая. Разве это не видно? Разве можно в этом сомневаться? Настоящая».

В начале марта Илья и Аля уехали на Домбай кататься на горных лыжах, но без Марианны: все испортил какой-то очень важный и денежный клиент, которого буквально вытащили из петли, куда он залез после измены своей любовницы с солистом мужского стриптиза. И ее снова поглотили любовные битвы. Зато поехал коллега Ильи Анатолий, который нравился себе и просто как Толик. Илья уже катался несколько раз в Шамони, Толик был упертым фанатом Домбая, а Аля была новичком.

Через четыре часа после самолета микроавтобус высадил их в долинке, со всех сторон окруженной величественными ледниками Аманауса и Алибека. Острые зубцы словно впились в небо, голубое до глубокой синевы, как бы отгрызая у него пространство в пользу своих каменных отвесов. Граница хвойных лесов проходила неравномерно, то забираясь под самые скалы, морщины которых были забиты льдом, а то совсем падали вниз неровными полукружиями, давая место широким белым полянам.

Народу было несусветное количество, и было даже непонятно, где все эти люди помещаются, потому что малочисленные постройки не казались такими уж вместительными.