Джон Апдайк - Давай поженимся

– Я бы так и поступила, – сказала она Джерри, – я бы завтра же пошла к адвокату, если бы речь шла о женщине, которую я уважаю.

– А ты уважала бы, – быстро парировал Джерри, – лишь женщину, которая была бы точной копией тебя. – Он перестал плакать.

– Не правда. Я совсем не в таком уж восторге от самой себя. Но Салли... она же дура, Джерри.

– Значит, и я дурак.

– Не настолько. Ты возненавидишь ее через год.

– Ты так думаешь? – Это его заинтересовало.

– Уверена. Я видела вас вдвоем на вечеринках: вы психуете, когда вместе.

– Ничего подобного.

– Вы оба ведете себя, точно с цепи сорвались.

– Я не могу сказать тебе, что именно я в ней люблю...

– Отчего же. Вы оба одинаковые в любви.

– Откуда ты знаешь?

– Догадалась.

– Это правда. Она не превращает секс в обряд, как ты. Просто ей это нравится.

– А чем же я превращаю секс в обряд?

– У тебя все должно быть безупречно. Раз в месяц ты бываешь потрясная, но у меня нет терпения столько ждать. Времени, отпущенного для жизни, остается в обрез. Я умираю, Руфь.

– Прекрати. Неужели ты не понимаешь, что перед каждой женщиной стоит эта проблема: жена доступна – никаких препятствий для обладания. Значит, она должна их создать. Мне знакомо это чувство служения мужчине: ты существуешь, чтоб утолять его голод, это чудесно. Но лишь тогда, когда ты – любовница. Салли – твоя любовница...

– Нет. Впрочем, да, конечно, но я уверен, что она и с Ричардом в постели такая же, как со мной. Только нас связывает нечто большее, чем постель. Когда я с ней – неважно где, просто стою на углу улицы и жду, когда изменится свет светофора, – я знаю, что не умру. Или даже если знаю, что умру, то мне это почему-то безразлично.

– А когда ты со мной?

– С тобой? – Он говорил с ней так, точно перед ним сидели слушатели, которых он перестал видеть. – Ты – смерть. Очень спокойная, очень чистая, очень далекая. Что бы я ни учудил, ты не изменишься. Это даже не позабавит тебя. Я женат на собственной смерти.

– Дерьмо. – Да как он может сидеть с этим самодовольным, даже выжидающим видом и говорить, что она – смерть? Он обвиняет ее в унитарианской самовлюбленности, а самовлюбленностью-то страдает он, это проявляется в его горе, и в его безнадежной любви, и в этих его взятых с потолка истинах. – Ты обязан как следует все продумать, а ты только болтаешь языком. Ну, предположим, ты женишься на Салли. Будешь ты ей верен?

– А тебе какое дело!

– Ну как же: ты ведь просишь, чтоб я уступила мое место этой твоей распрекрасной любви. Но только так ли уж она прекрасна? Ты обнаружил в себе некое удивительное качество: оказывается, женщины любят тебя.

– Вот как?

– Прекрати. Хватит паясничать. Подумай. Ты уходишь к Салли или же расстаешься со мной – что перевешивает? И в какой мере ты используешь ее, чтобы избавиться от брака? От детей? От работы?

– Разве я хочу от всего этого избавиться?

– Не знаю. Просто нет у меня такого чувства, что Салли серьезная мне соперница. По-моему, моей соперницей является возникшая у тебя мысль о свободе. Так вот что я тебе скажу: став женой, Салли возьмет тебя в шоры.

– Я это знаю. И она это знает. – Джерри поднял руку: Руфь подумала, что он хочет вытереть глаза, но он вместо этого почесал затылок. Разговор иссушал его. – В общем-то, – сказал он, – наверное, действительно безрассудно одну моногамию менять на другую.

– Безрассудно и дорого.

– По-видимому.

– А если ты поскользнешься, думаешь, она станет долго ждать и не отплатит тебе тем же?

– Недолго.

– Правильно. Поэтому оставь-ка ты ее в покое на какое-то время и подумай о том, чего ты на самом деле хочешь – эту толстозадую блондинку или...

– Или?

– Или женщин многих и разных. Джерри улыбнулся.

– Ты предлагаешь мне многих женщин?

– Не совсем. Даже вовсе нет. Я просто обрисовываю тебе реальное положение вещей.

– Одно в вас, унитариях, хорошо: вы не слишком обремены мещанской моралью.

– Лютеране, вроде бы, тоже.

– А нам она и не нужна. Нам хватает веры.

– Так или иначе, я рассчитываю, что мне зато разрешено будет завести двух-трех мужичков. Это удивило его.

– Кого же?

– Я тебе сообщу. – Она прошлась по комнате, невольно пародируя танцевальные па, и зеркало в золоченой раме, висевшее между двух окон, выдало ей неожиданное отражение: лихо выдвинутое бедро, задорно приподнятый локоть, плотно сжатые губы, будто она откусила от слишком сочного плода. Она замерла, потрясенная увиденным, а Джерри подошел к ней сзади и взял в ладони ее груди.

– Ты, видно, считаешь, – сказал он, – что тебе идет быть развратной.

Ей было неприятно его объятие: жалость к брошенной женщине отравила всю радость одержанного успеха. Она высвободилась и сказала:

– Мне надо на пляж. Я весь день обещаю детям поехать. Ты едешь с нами или бросаешь нас?

– Нет. Еду. Все равно мне некуда деваться.

– Твои плавки висят на веревке во дворе.

У молодых супружеских пар Гринвуда – после того как женщины перестали одаривать свои семьи новыми детьми – возникла поистине ритуальная потребность поддерживать отношения, и они изыскивали бесконечные поводы для встреч. Пляж, танцы, теннис, различные комиссии, да еще волейбол по воскресеньям: во второй половине дня. Естественно, что Конанты и Матиасы при таком положения вещей не могли не встречаться. Салли, ходившая все лето в пастельных тонах – белые брюки, трикотажные кофточки-безрукавки цвета слоновой кости, желтый, выцветший от солнца купальный костюм, – казалась Руфи застывшей, до ломкости хрупкой, она смотрела на Джерри как завороженная, с неизменным страхом. Любопытно, думала Руфь, неужели ее муж способен как мужчина производить столь сильное впечатление. Вихрь, сломавший эту женщину, словно дерево в ледяную бурю, время от времени налетал и на нее, но в ней не шевелилось ни листочка, и Руфь, естественно, спрашивала себя, да жива ли она вообще. Из смятенных глубин ее души снова поднялось подозрение, что окружающие – и мать, и отец, и сестра – как бы участвуют в некоем заговоре, заговоре, именуемом жизнью, а она из него исключена. Ночью, лежа рядом с Джерри, она перебирала разные возможности: сбежать, завести нового любовника, пойти на работу, вернуть Ричарда, покончить с собой, – словом, так или иначе ринуться на невидимое препятствие и доказать легкой вспышкой, распустившимся цветком боли, что она существует. Она очутилась в какой-то немыслимой ситуации, когда надо заставить себя поверить, так как она почему-то не может поверить Джерри до конца; он же, чувствуя эту ее неспособность, всячески оберегал, расширял брешь, ибо то был выход, через который он мог бежать. Он укреплял Руфь в убеждении, что окружающий мир – не тот, в котором она родилась.