Хуан Марсе - Чары Шанхая

— Ты любишь кино? — спросила Сусана, раскладывая вырезанные из газет и журналов картинки. И, не дожидаясь ответа, добавила: — Я уже давно ничего не смотрю. Иногда, правда, вижу фильмы во сне. Как-то ночью мне приснился кошмарный сон, и вдруг из тьмы ударил яркий луч света, я проснулась и поняла, что это проектор моего отца… Между прочим, это мой отец устанавливал кинопроекторы «Эрнеман» в кинотеатрах Барселоны, да и по всей Испании.

— По всей Испании? Быть такого не может.

— Ну, почти. — Она задумалась и добавила: — Да, точно, во всех кинотеатрах Испании. А что такого? Это же были самые лучшие и самые современные кинопроекторы.

Сусана была мечтательницей и фантазеркой, она создавала свой собственный мир, прекрасный и совершенный. У нее была целая коллекция буклетов и программок, которые мать каждую неделю приносила из кинотеатра «Мундиаль», она перебирала картинки, раскладывала вокруг себя на кровати, вырезала лица и фигуры, после чего переклеивала их по своему усмотрению, так что герои оказывались в совершенно других фильмах. Ее забавляли причудливые сочетания: на ее аппликациях Шехерезада и Квазимодо неожиданно встречались в «Грозовом перевале», зловещий Хитклиф оказывался на краешке бассейна рядом с Эстер Вильяме в купальном костюме, Сабу летал на ковре-самолете в обществе Чарли Чаплина и Ребекки, а Тарзан карабкался по крыше Нотр-Дама наперегонки с Эсмеральдой и обезьяной Читой. Точно так же и в ней самой светлые ожидания вдруг оборачивались грустными предчувствиями, и действительность отступала под натиском причудливых образов и воспоминаний. Одно из таких воспоминаний было связано с последним приездом отца, который тайно пересек границу, чтобы ее повидать; это случилось почти два года назад, вскоре после того, как она заболела туберкулезом.

— Он вошел в мою комнату на рассвете, не зажигая света, и склонился надо мной. Мама все ему рассказала, и он чуть не плакал… Он ведь не знал, что я больна. Он увидел, что я очень исхудала и ослабла, поцеловал меня в лоб и сказал, что, к сожалению, пока не может взять меня с собой. Конечно, он не прямо так сказал, но я все поняла… — Сусана умолкла, словно что-то припоминая, потом продолжила: — Его ледяные губы не могли оторваться от моего пылающего лба. Представь себе, Дани, я до сих пор чувствую их прикосновение, когда по ночам думаю, думаю и не могу уснуть… «Весной я вернусь за тобой», — шепнул он мне на ухо. Его кожаная куртка пахла дождем, по-моему, он был в берете — я не смогла рассмотреть. Вдруг в саду послышался какой-то шум, и он склонился еще ниже, поднес руку к поясу, словно нащупывая какой-то предмет, и в этот момент я увидела его печальное лицо, но все равно ничего толком не разглядела, хотя знаю, что он красивый, — я видела его на фотографиях, и мама рассказывала… Когда он выпрямился, пистолета у него не было — ни в руке, ни за поясом. Шум не повторился, наверное, это кот спрыгнул с дерева или ветер перевернул горшок с геранью. Он снова меня поцеловал, потом взял мою руку и стоял рядом до тех пор, пока ему не показалось, что я уснула. Мне было так его жалко. — Печально вздохнув, она смолкла и провела языком по спекшимся губам. — А потом он ушел, но оставил письмо, в котором было написано — я слово в слово помню, что там было написано: «Моя дорогая спящая голубка, не бойся ночи, потому что ночь — моя сообщница, я приду за тобой вместе с ней…» Вот что он тогда мне сказал, а потом написал в письме.

Она пообещала, что как-нибудь покажет мне все письма, которые ей написал отец, но так и не показала. Еще она любила вспоминать, как в детстве он поднимал ее одной рукой до самой люстры, висевшей когда-то в столовой, старинной люстры, которая в один прекрасный день много лет спустя разбилась сама собой, — никто до нее даже не дотрагивался, а она разлетелась вдребезги; Сусана отчетливо помнила эту сцену, помнила крепкие отцовские руки, восторг, нежность и чувство защищенности, которые охватывало ее наверху, и еще ослепительный свет хрусталя, и головокружительное приземление, и смех матери. И теперь, особенно в те ночи, когда ей становилось совсем плохо, в груди кололо и она лежала почти без сознания, воспоминания об отце согревали ее, и она ощущала внутри себя слепящий свет люстры, которой в доме давно уже не было, и порыв нежности вновь поднимал ее над жаром, над лихорадкой, над одиночеством, над кошмаром кровавой мокроты и неотвязного предчувствия смерти.

Я пересек улицу Камелий, неся под мышкой папку с рисунками и коробку с карандашами «Фабер». Возле изгороди я, как обычно, поболтал с братьями Чакон и уже собирался войти в сад, как вдруг услышал скрип тормозов и обернулся. Была среда, единственный день недели, когда сеньора Анита не работала. Она развешивала белье в саду за ивой, зажав в зубах две прищепки и мурлыча веселую песенку.

Из-за угла улицы Алегре-де-Далт появилась «балилья» с дымящимся радиатором — похоже, шофер ошибся и свернул не в том месте; автомобиль остановился, собираясь развернуться и выехать на нужную улицу, мгновение постоял, однако дверца так и не открылась. Когда же «балилья» дала задний ход и скрылась за углом, на дороге, словно из-под земли, вырос какой-то человек. В одной руке он держал перевязанный бечевкой картонный чемодан, другую сунул в карман брюк. Был он средних лет, наружности несколько потрепанной и в то же время живописной, нижняя челюсть выдавалась вперед, а из-под серой шляпы смотрели умные внимательные глаза. Он не спеша оглядел улицу, затем сад и особняк и наконец, наклонив голову, уставился на свои ботинки. Со стороны могло показаться, что незнакомец только для того и приехал, чтобы, встав посреди улицы, спокойно и вдумчиво оценить плачевное состояние своих бело-коричневых штиблет. В напряженности его сутулых плеч мне почудилось что-то знакомое.

Сперва мне пришло в голову, что это отец Сусаны, но в следующий миг я узнал незнакомца: передо мною был не кто иной, как Нанду Форкат. Он очень изменился, был без темных очков, казался похудевшим и гораздо более растерянным, чем пять месяцев назад, когда впервые возник перед нами на пороге своего дома. Неподвижный и погруженный в себя, он, казалось, никуда не уезжал и теперь, как ни в чем не бывало, снова собирается шагнуть на край канавы, как в тот самый вечер. Как и тогда, он стоял, слегка наклонившись вперед, его взгляд был таким же внимательным и осторожным. Я переглянулся с братьями Чакон: несомненно, они тоже его узнали. Он сделал несколько шагов к дому, а я все стоял у приоткрытой калитки. Неожиданно Форкат подошел ко мне. Он поднял голову и заговорил, но его слегка косящий взгляд сбивал с толку, и мы не поняли, к кому из нас он обращается: