Владимир Кунин - Мика и Альфред

Когда же на Обводном канале возникла Микина любимая Женщина — все как-то само собой пришло в норму.

… И чего это Мика вдруг сейчас вспомнил об Обводном канале?… А-а!.. Вот почему: там, на Обводном, с Микой произошел замечательный случай!

Денег тогда в доме не было ни гроша. Жили на те шестьдесят два рубля, которые Любимая приносила из театра, где работала костюмером. Мика ночами халтурил на Московской товарной — разгружал вагоны по червонцу за ночь, а днем отсыпался и рисовал…

Это был год феерического безденежья и неудач: выставки срывались, предложения поступали редко, договора заключали крайне неохотно, а все из-за одной вонючей статейки в «Смене» — дескать, «…карикатуристы и так называемые „художники" типа печально известного М. Полякова под видом сатиры и юмора позволяют себе неприкрытое очернительство советского строя…».

Даже в районное КГБ вызывали. Хорошо, что Степа тогда еле-еле, но отмазал.

Поутру Любимая отвела Серегу в школу — он тогда учился во втором классе, — а сама уехала в театр. Мика остался дома один. У него был копеечный договор с «Детгизом» на картинки к какой-то книжке, и он сильно затянул со сдачей рисунков…

Квартира была пуста — старики, жившие в одной из комнат, уехали в деревню, вторая соседка-стерва была на работе, и Мика спокойно рисовал в своем «пенале», заставленном тахтой, книгами, шкафом, Микиным и Серегиным секретером и красивым низеньким столиком любимой Женщины. Серегина раскладушка удобно размещалась за портьерой окна, упиравшегося прямо в стену соседнего дома.

Неожиданно у входной двери раздался звонок. Мика сунул ноги в раздолбанные старые спортивные туфли и пошел открывать дверь.

Итак, на дворе стоит советская власть образца 1964 года! Это необходимо запомнить…

Мика, в старых, вытянутых и далеко не свежих тренировочных штанах, в майке, заляпанной акварелью, гуашью и мелками, в древних, дырявых гимнастических «чешках», — небритый Мика открывает дверь и видит перед собой стоящего на лестничной площадке худенького, небольшого роста, чрезвычайно аккуратненького и чистенькою, отутюженного старичка, который в одной руке держит старомодную жесткую шляпу, а в другой — дорогую самшитовую трость с ручкой из слоновой кости.

Ровнехонький пробор слева разделяет бело-голубоватые волосы на голове без единой залысинки.

Старичок чуточку церемонно кланяется коротким движением подбородка вниз и говорит мягким голосом:

— Прошу прощения, если я не ошибся адресом, не мог бы я увидеть сына Сергея Аркадьевича Полякова?

— Да, — растерянно отвечает Мика. — Это я.

— Михаил Сергеевич?

Тут вдруг Мика обнаруживает в себе невероятное и непреодолимое желание встать по стойке «смирно»!

— Так точно! — машинально говорит Мика, несмотря на то что демобилизовался двенадцать лет тому назад.

Старичок слегка наклоняет голову и представляется:

— Здравствуйте, голубчик. Я — князь Лерхе.

Когда на сорок седьмом году советской власти, на Обводном канале, на загаженной лестничной площадке, пропитанной запахами человеческой мочи и гниения отравленных крысиных трупов после «санобработки» старого облупившегося дома, вам представляется командир 12-го истребительного отряда двора его императорского величества, знаменитый военный летчик Первой мировой войны, полный Георгиевский кавалер — князь Владислав Николаевич Лерхе, не остается ничего, как только попытаться «щелкнуть» несуществующими каблуками, даже если у тебя на ногах всего лишь дырявые, мягкие «чешки», так же коротко и достойно поклониться и, вытянувшись в струнку, держа руки по отсутствующим швам, произнести несколько театрально и приподнято:

— Весьма польщен. Проходите, князь!

… Это потом, когда Мика снова вошел в моду и стал много и часто зарабатывать, они с любимой Женщиной и Серегой купили себе большую квартиру у Политехнического института. А пока…

Пока Мика переоделся в брюки и нормальные туфли, сменил грязную майку на чистую рубашку и смотался вниз, в продовольственный магазин на первом этаже своего дома.

В долг, «на запись», кассирша Роза выбила Мике чек на четвертинку водки, сто пятьдесят граммов докторской колбасы, двести граммов драгобужского сыра, серый батон за тринадцать копеек и пачку кофе с цикорием.

Мика обещал Розе расплатиться через пару дней и поднялся наверх, к себе в «пенал».

Помянули отца.

Долго разглядывали фотографии шестнадцатого года…

Пили кофе. Оказывается, князь Лерхе тоже хранил статью Константина Симонова о Сергее Аркадьевиче Полякове. Вырезал из газеты еще в сорок третьем году, когда сидел в лагерях на Колыме, да так и берег всю свою оставшуюся жизнь — хорошие поминальные слова о прекрасном человеке, о «добром и лихом товарище», как сказал князь Владислав Николаевич Лерхе в 1964 году.

Спустя год князь Лерхе скончался.

… Ах, черт побери, сколько же людей уже ушло из Микиной жизни!

Кто умер, кого убили…

А кто остался жить, но сам собой растворился в черной тени Микиного забвения.

Вот встреться Мика с ними сейчас — и не испытал бы никакой радости. Так, наверное, первые полчаса: «А помнишь? А помнишь?…»

И все. Лопается мыльный пузырь никчемушних воспоминаний, оставляя маленькие слякотные капельки, которые потом высыхают, становятся почти незаметными серыми пятнышками — до первой элементарной стирки…

Но ведь есть и те, кто живет с тобой вместе на одной и той же Земле и кого уже так много лет нету рядом. И не обрывки тягостно-насильственных, каких-то осколочно-щепочных воспоминаний связаны с этими никогда не забываемыми людьми, а благодарственная и нежная память о каждой минуте, проведенной вместе, вероятно, будет преследовать Мику до конца его жизни.

Почему ОНИ сейчас не рядом, не вместе?…

Кто в этом виноват?

Скажешь: «Жизнь» — и сразу почувствуешь фальшь. Скажешь: «Обстоятельства» — попахивает предательством, трусостью, нежеланием признать свою бездарность, свои ошибки.

Так кто же в этом виноват, а, Мика?!

Боже мой, какое счастье, что ты еще умудрился сочинить себе Альфреда!

Что может быть отвратительнее, чем одинокая и неопрятная старость?…

— С возвращеньицем вас, Михал Сергеич! — громко прокричал мюнхенский представитель «Аэрофлота» Женя Гордеев, увидев спускающегося по трапу Мику Полякова. — Завтра прием в генконсульстве, помните?

— Помню, Женечка, помню, — ответил Мика и незаметно подправил на своем плече неловко усевшегося там невидимого Альфреда.

Женя Гордеев уже проинформировал экипаж обо всех званиях и заслугах М. С. Полякова перед родным отечественным искусством и теперь старался показать ленинградским летунам, что он с Михал Сергеичем вот так, запросто…