Василий Белов - Кануны

Митька Усов и Африкан Дрынов кашлянули оба сразу. Сопронов не остановился, не насторожился, тогда Усов перебил его громко:

— Игнатей Павлович, Судейкина-то пошто в этот список? У него в хозяйстве и кобыленки нет, одна коровенка, да и у той хвост коротенькой.

— Зато язык у ево длинной! — вдруг сказал до этого молчавший Селька и покраснел. Но Сопронов не слушал ни Митьку Усова, ни брата Сельку. Он продолжал зачитывать:

— Дальше. Деревня Залесная. Жильцов Иван, мельник. Ерашин Андрей, второй мельник…

Список по всем деревням двух волостей был такой длинный, что старуха Таня опять задремала, зато все остальные слушали напряженно.

— Я, Игнатей Павлович, с этим списком не согласен! — сказал Митька Усов, когда Сопронов кончил наконец чтение. — Больно много у тебя кулаков… Эдак ты и меня обверхушишь.

— До тебя ишшо дело не дошло, — сказал Игнаха то ли всерьез, то ли шуткой. — А когда дойдет, дак и тебя за гребень возьмем, не беспокойсь.

— Да я знаю, что ты не сгузаешь, — засмеялся Усов. — Только за такой список я голосовать не буду. Мне люди в глаза нахаркают…

У Сопронова побелели глаза.

— Хорошо, можешь не голосовать. Кто ишшо против этого списка? — Он поглядел отдельно на каждого. — Нет против? Значит, все остальные «за». Мнение члена Усова запишем в протокол особым пунктом…

В мезонине стояла полная тишина.

— Собрание группы объявляется закрытым. Можете быть свободными. А ты, Дмитрий, останься. На пару слов… Есть разговор о колхозе.

Когда вся «группа» один по-за одному выпросталась из мезонина на крутую узкую лесенку, Игнаха ударил кулаком по столешнице:

— Ты, такая мать, што? Ты што тут, понимаешь, подпускаешь кулацкие штучки?

— Ты на меня не гаркай и кулаком не стукай, — обозлился и Митька. — Я ведь тоже могу гаркнуть!

Сопронов, переламывая себя, улыбнулся:

— Ладно, ладно. Давай докладывай, как там у тебя… Данило да Гаврило велики ли паи внесли?

— А приходи-ко сам да и погляди! — сказал председатель ольховского колхоза и перекинул через порог негнущуюся ногу. — Тут рядом…

Дверь сильно хлопнула. Бешенство жаркой волной окатило Игнаху Сопронова: «Ну, паранинец! Ты еще у меня попляшешь… — мелькнуло в сознании. — С хромой-то ногой…» Голова закружилась, тошнота подступила к горлу. Белая пена вскипела в уголках губ, Игнаха почувствовал, что теряет память…

… Он пришел в себя, лежа на остывающем мезонинном полу, — перед глазами розовела балясина обойного рисунка. Было холодно, голова нещадно болела. Сколько времени? Какое число? Что было, чего не было? Сопронов сел на полу и стал вспоминать…

Он вскочил на ноги, когда дошел до стычки с Митькой, быстро спустился вниз и долго крутил ручку телефона, кричал в трубку, вызывал административный отдел. Отдел молчал. Тогда Сопронов начал звонить Меерсону, доложил о «контрике» Усове, о злостном сопротивлении мероприятиям на территории Ольховского ВИКа. Меерсон посулил послать милиционера.

Сопронов как чумной вбежал «на куфню» к Степаниде, где она дневала и ночевала последнее время. Он турнул ее запрягать. Сам снова поднялся в мезонин, начал перелистывать старые волостные нехозяйственные книги, испещренные красными и синими галочками. Все, кто был отмечен красными галочками, числились в новом нынешнем списке, и Сопронов начал дополнять его за счет хозяйств, отмеченных синим тавром.

Весть о дополнительных твердых заданиях оказалась быстрее и легче на подъем, чем красногрудые снегири. Рано явились эти зимние птахи! Они вспархивали на снежный карниз мезонина, тормошились на усеянной сенной трухой площадке около исполкомовского крыльца. Летели слухи от деревни к деревне, обгоняя Таню с Носопырем и даже конного Африкана Дрынова, застрявшего в Ольховице у дальней родни.

… Митька Усов не знал, что делать с заявлениями. Уже почти вся Ольховица побывала за это утро в Прозоровском флигеле. Избу начисто выстудили. А люди пешие и конные уже из других деревень везли и несли Митьке заявления в колхоз. Усов совсем растерялся. Он велел жене запереть дом и заковылял к сельсовету. «Нет, лучше в лавку», — одумался он на ходу. Усов не мог ничего придумать, кроме как купить для начала бутылку… Что делать? Неужто опять мириться с Игнахой? К вечеру во многих деревнях люди слышали бабий плач. Ночью в иных домах не зажигали огня. В темных зимовках чувствовалось сдержанное движение и громкий шепот, мелькали по сенникам и подвалам отблески приглушенных фонарей. Попавшие в новый список грузили на санки сундуки и кадушки, завязывали в узлы женские юбки, наподольницы, одеяла, холсты, шубы, девичьи атласовки, ружья, кружева, часы, выделанные кожи. Швейные машины, самовары и фарфоровую посуду заворачивали в половики. Кожи скручивались в рулоны, муку и зерно таскали из амбаров прямо в мешках…

Все это пряталось по гуменным перевалам в засеках, в овинах либо зарывалось прямо в снег.

Еще засветло вернувшись в Шибаниху, Селька Сопронов почуял что-то и начал шнырять по деревне вместе с ватагой подростков. Сначала бросались снегом, потом, словно на святках, раскатили поленницу Климова. Савва в одних портках, босиком выскочил на крыльцо: — Я вот вам покажу, соплюнам, где раки зимуют! Пока он бегал обуваться, пока искал коромысло, орава с гусиным гоготом смылась к церкви. Убедившись, что Савва отстал и не преследует, перевели дух. Поднялся спор, кто осмелится залезть в окно и сходить в алтарь…

Ночь была темная, облачная, но от снега исходил мутный, едва заметный свет. Хоромы, бани, амбары издали казались одной сплошной чернотой. Поблизости же хорошо обозначались и проулки, и дорожки от дома к дому.

Сельке стало стыдновато за свою должность, когда ватажка начала кататься с горы на новожиловских дровнях. Он бросил компанию и уже нащупал было в кармане ключ от красного угла, но в проулке между орловским и лошкаревским домами заметил две темные фигуры. Селька шмыгнул поближе и замер, как кот, охочий до воробьев. Люди удалялись в огород и дальше, они тащили что-то к погребу. Селька прыжками подвигался за ними, прислушивался. Мягкий свежий снег не скрипел под валенками. Когда ему стало ясно, что в погреб что-то прячут, он торжествующе побежал обратно к ребячьей ораве…

За ночь Селька выследил еще двоих укрывателей. Ему стали известны еще два тайника: один в избушке старухи Тани, другой в снегу за гумном Евграфа Миронова. Селька весь ликовал от возбуждения и предстоящего справедливого, как ему казалось, наказания виновных. Но особенно волновало его содержимое того тайника, что был за гумном, прямо в снегу. Хотелось сразу бежать туда. Но Селька сдержался.

Он вернулся домой далеко за полночь. Ворота в зимовку были не заперты. Селька повернул за собой завертыш и открыл двери. Пахнуло скотинным духом: за печью уже с неделю стояла суягная, теперь колхозная овца, так как в хлеву двери висели на одной петле.