Василий Белов - Кануны

Павло Сопронов за эту осень совсем обезножел и уже не мог без помощи слезать с печи.

От самого покрова Игнаха и его жена Зоя жили в одной избе, вместе с отцом и Селькой. Братанам надоело таскать отца из избы в избу, да и дров требовалось теперь вдвое меньше. Зоя неожиданно для себя забрюхатела и стала добрей к Сельке и свекру, хотя все время и собиралась уехать жить в. Ольховицу. Игнаха готовил там квартиру в прозоровском доме. Пока он ездил в Шибаниху на исполкомовской лошади, но частенько, как и сегодня, не ночевал дома. Селька не стал зажигать лампу, улез на полати, положил под голову узел с овсом и уснул счастливый. Он спал, не слушая отцову ворчбу, спал крепко и без движений. Вдруг, уже под утро, он вздрогнул от какого-то радостного ожидания. Сон мгновенно исчез. Селька без единого звука сумел обуться и спуститься с полатей, натянуть дубленку и чью-то, кажется, не свою, а отцовскую баранью шапку. Половицы на мосту еще не успели промерзнуть и не скрипели, ворота тоже. Селька пересек улицу спящей Шибанихи и в темноте бегом пустился в сторону мироновского гумна.

Куземкин пробудился в то утро часу в четвертом. Он не мог больше уснуть, ворочался до рассвета. Как это так все получилось? Он ведь теперь не просто Митька Куземкин, а Митрий Митревич да еще и председатель колхоза «Первая пятилетка»? За какие-то считанные часы судьба круто переменилась и перемешала в голове все мысли. Вот что значит поддержать районную власть! Митька знал: не подай он первым свой голос в избе у Кеши, ничего этого с ним сейчас не было бы…

Все в нем ликовало и дрыгало, он готов был прыгать с полатей, на которых сейчас ворочался, готов зажигать лучину и будить брата Санка, матку да, пожалуй, и всю Шибаниху. Это хорошо и приятно. Но, с другой стороны, у Куземкина болела душа, он не знал, что надо делать и с чего начинать день.

Фокич (а иначе уполномоченный РИКа Смирнов) за два дня поставил рекорд: в шести деревнях учредил шесть колхозов. А на седьмом споткнулся. Пришел на ночлег пьяный, без шапки. Попросил Куземкина с какой-нибудь попутной подводой отправить в сторону Ольховицы. Сказал, что вышлет документацию и все инструкции, да и сам в розвальни, словно приснился.

— Что делать, с чего начинать? — в десятый раз спрашивал председатель сам себя.

Митя ступал по свежему скрипучему снегу медленнее, чем обычно. Голову он держал то в один бок, то в другой, то слегка ее закидывал, то слегка опускал. Прикидывал, как ловчей и нужней идти. Тело само подбирало новое положение, другую походку. Вот только куда девать при ходьбе руки, Митя не знал. Они были вроде бы лишние, то махались, то залезали в карманы.

У конторы, то есть у бывшего лошкаревского дома, а позже исполкома, а еще позже сельской читальни, Куземкин долго и тщательно обметал снег с валенок. Затем взошел на крыльцо, достал из потайного кармана ключ с бородкой и, ощущая важность дела, сунул в замок. Начал было поворачивать, но тут и выбежала из-за угла растрепанная Таисья Клюшина:

— Митрей, меня за тобой послали!

Митя без разговору вынул ключ и, стараясь не торопиться, пошел за Таисьей. В заулке между клюшинским и Климовским домами галдела небольшая толпа. При появлении Куземкина люди стихли, расступились, дали ему дорогу. Как раз в этот момент в ту же лазею и выскочила Зоя Сопронова. Груженные клюшинскими дровами чуночки она бросила на произвол судьбы.

— Вишь, вишь, как она брылила! Как рыбина в омут! — кричала Таисья вдогон. — Второй раз, и все за березовыми!

— Взять бы юбку-то да на голове бы и завязать, — сказал Жучок своим кротким сиротским голосом. — Раньше с воровками так и делали.

— Раньше, — перебил его Савва Климов, — раньше-то, бывало, и пороли кое-кого. Теперь-то поди-ко выпори, тебя сразу на Соловки.

И Савватей выразительно поглядел в сторону Сельки Сопронова. Селька стоял с Володей Зыриным в стороне и старательно учился курить.

— Что за шум, а драки нет? — наигранно бодро спросил Куземкин.

— Да вот Зойкя Сопронова с утра лесозаготовку открыла, — сказал Савватей.

— Ты, Митрей, скажи, — суетился около поленницы дедко Клюшин. — Скажи, есть такой закон, чтобы и дрова обчие? А ежели и дрова обчие, дак, поди, и лари с мукой тоже обчие? Приходи и бери кому надо-тко.

— Нет, дедушко, такого закона пока нет, — твердо сказал Куземкин. — Может, и будет ишшо, а пока нет.

— Вот! Вот, лешой с тобой-то! — плевала Таисья в сторону сопроновского дома. — Воровка, жидкие ноги! По чужие дрова на чуночках! Да это где видано? Это на что похоже-то? Ведь эдак и читаны не сделают!

— Коров-то, Митрей, чем кормить? — подбежала Марфа, жена Жучка. — И не доёны стоят! Я уж своего сена им надавала, никто не идет обряжать.

— Кыш! — прикрикнул на нее Жучок. — Иди-ко домой. А ты, Митрей Митревич, ежели пригонил восемь коров, а обряжать не даешь, дак я за их не ответчик.

— Обряжать обряжайте, а доить будут из других домов приходить, — сказал председатель. — Все дела будем решать в конторе, а не на улице.

— Понятно, — сказал Савватей, когда Куземкин, Зырин и Селька Сопронов пошли в контору. — Доить будет один, поить другой, а подстилать третий. Это сколько же будет должностей всяких? Около коровы-то?

— Тьфу! — уходя, выразительно плюнула в сторону Таисья Клюшина. И непонятно было, в кого это она метила. То ли в Зойку, то ли в Митю Куземкина, то ли во всех мужиков сразу. Степан — ее муж, который вместе с дедком заготовлял дрова, так и не показался из дома. Невозмутимость его больше всего и злила Таисью.

Митя шел обратно к конторе, стараясь быть впереди Володи Зырина и Сельки Сопронова. Как только один из них случайно, а может, иной раз и нарочно вырывался вперед, Куземкин тут же останавливал его каким-нибудь вопросом, и пока тот соображал, что ответить, Митя обгонял его и вновь оказывался во главе. Дорога от клюшинского заулка до бывшего исполкома недолга, но сколько всего нового и небывалого можно учуять и на этой короткой стезе! Митя к тому же еще и не все замечал, ошарашенный новым своим положением.

Шибаниха была похожа на похмельную бабу. Никто не знал, чего от кого можно ждать, откуда придет очередная беда или новость, куда ступать и что говорить. Снег был истоптан берестяными ступнями, сапогами и валенками, народ ходил не по прежним тропинкам. Слышна была ругань во многих домах, в других причитали, в третьих выстаивалась недобрая мертвецкая тишина. Кони ржали на большом клюшинском подворье и в орловском расколоченном доме. Вторые сутки их никто не кормил, не поил да и не запрягал, чтобы ехать за дровами и сеном, поскольку обряжать хозяевам запретил шустрый уполномоченный Фокич, который так хорошо играл на гармони. Но никто не шел поить коней и из других домов, так же стояли недоеные коровы, согнанные в три места: к Жучку, к Микулиным и к Ивану Нечаеву. Овцы, согнанные в большие хлевы Новожила и Володи Зырина, блеяли как недорезанные.