Василий Белов - Кануны

— Шаболовка, дом бывшего Зайцева. Далеконько, да ладно, — сказал он и крякнул. — Чьи сами-то?

— Да с вечера вологодские были, — бодрился Николай Иванович. — А нынче оба советские.

Поп не очень-то унывал в чужом месте, и Данило тоже приободрился, поставил корзину в ноги и уселся. Вислозадая лошадь с неожиданным проворством затрусила через площадь, не обращая на трамваи никакого внимания.

— Так, так. А сюда по какому делу? — не оборачиваясь, допытывался извозчик.

— В Москву-то? В Москву разогнать тоску, — отшучивался Николай Иванович.

Сани катились по безлюдным задворным улицам. Большие черные дома стояли сплошняком, впритык друг к дружке. Данило читал и не успевал прочитать ни одной вывески. До этого он был в Москве дважды и оба раза всего ничего. Один раз торопило начальство, надо было скорее на Колчака, в другой раз торопился сам, потому что ехал домой. В гражданскую служил Данило в Отдельном Вологодском полку под началом земляка Авксентьевского. До этого он воевал на германской в эстонских землях, а туда эшелоны шли через Питер.

— А вот гражданин ездовой, — заговорил вдруг Данило, когда извозчик ничего не узнал от Николая Ивановича. — Ежели рассудить, где она, наша справедливость-та? Ведь я, считай, пять годов на службе, не пропустил ни гражданьскую, ни германьскую. Я Советской власти ничего худого не сделал. Дак пошто меня голосу-то лишать?

Николай Иванович ткнул ему в бок, но Данило не унимался:

— Ты погоди, не тычь, дай сказать человеку.

— А что тебе с того голосу? — засмеялся извозчик. — Живи так, без голосу!

— Э, дружочек! — Данило постучал извозчика в крестец пальцем сквозь ватный пиджак. — Недело ты говоришь, меня все люди знают. Данило век свой встает и ложится с солнышком, худым словом никого не обидел, как это так? За что Данила лишать голосу? Нет, я Дойду до Калинина! Чтобы голос воротили и во все списки обратно внесли.

— А по мне так лучше бы из всех списков меня вычистили да больше не трогали, — обернулся извозчик.

— Что, дядя, разве и ты в списках? — засмеялся поп.

— А как же! Вщ-щить! Такая-сякая.

Извозчик свистнул и замолчал. Замолчали и ездоки, словно бы спохватившись. Каждый вспомнил пословицу вроде той, что «слово серебро, молчание золото» или «слово не воробей…». Но ездить молча да еще по Москве русскому человеку несподручно и тяжело. Каждый чувствовал себя как виноватый и боялся молчанием обидеть другого, еще боялся, что его заподозрят в чем-то плохом. Данило открыл корзину, выволок румяный, посыпанный заспой пирог и начал угощать ездового:

— На-ко, на-ко, попробуй! Тебя как зовут-то?

Извозчик молча оторвал от пирога ломоть, Николай Иванович сделал то же. Всем сразу стало веселее и легче. Все трое, жуя пшеничник, ехали по Москве, и каждому было отрадно от того, что он не желает другим ничего плохого.

Москва только что просыпалась. Она наполовину еще спала, хотя кое-где уже открывались подвальчики и какие-то убогие нэповские лари. Дворники березовыми метлами мели улицы. Данило дивился, как много народу скопилось и живет в одном месте, Николай Иванович приглядывался к церквушкам, читал вывески. Ночные сумерки уже не могли превозмочь дневного света, но дома стояли громадные, молчаливые. Данило снова почувствовал свою беззащитность: «Куда идти? Где искать Петьку Гирина да и что толку, коли найдешь? Лучше не ездить бы, а послать прошение по почте».

Извозчик наконец остановился и показал на трехэтажный, из красного кирпича, дом «бывшего Зайцева». Николай Иванович рассчитался.

— Ну, счастливо, — извозчик осторожно пожал рыжую ручищу Николая Ивановича, — Счастливо, может, и пустят к Калинину-то.

— До свиданьица.

Извозчик уехал, без азарта погоняя свою еще не старую вислозадую лошадь. Данило с попом пошли искать квартиру Штыря. Штырева номера на первом этаже не было, поднялись на второй. Широкий общий коридор со множеством дверей освещали два окна по торцам и две электрические лампочки, горевшие, видимо, ночь напролет. Застоявшийся постельный запах перебивался керосиновой гарью, у трех-четырех дверей шипели примусы. Не обращая на приезжих ни малейшего внимания, по коридору прошла непричесанная сонная женщина. Халат, застегнутый только на одну пуговицу, привел в смущение даже попа. Данило почувствовал себя провинившимся и попятился, но Николай Иванович уже отыскал нужные двери. Поставив корзину, прислушались.

— Спят, раненько пришли-то. А что, Николай Иванович, фатера-то эта ли?

— Эта. Давай ломись.

— Неудобно, надо бы подождать.

Обоим снова стало тоскливо.

— Пусть спят, — махнул рукой Николай Иванович. — Пойдем, улицу пока поглядим.

— Корзина-то?

— Корзина не убежит, мы ненадолго.

Запоминая дорогу обратно, они спустились вниз и вышли из подъезда. Дом приметный, бояться было нечего, и Николай Иванович, увлекая Данила, с важным видом, по-хозяйски двинулся по тротуару. Ему было приятно, что и в Москве он чувствовал себя как дома.

— Николай Иванович, — остановил Данило попа. — А это-то чего? Вроде церкви.

— Храм и есть, — отозвался Николай Иванович. — Ну-ко зайдем, Данило Семенович, оно любопытственно.

Небольшая, запрятанная в тихий проулок церковь была очень похожа на шибановскую: на путников пахнуло родной деревней. Снег около паперти был расчищен и разметен, окованные ворота приоткрыты. Отец Николай машинально кинул пальцы ко лбу и плечу, ступил на приступок. Данило несмело ступил следом. В церкви было пусто, прибрано и намного холодней, чем на улице. Отец Николай окинул взором позднюю настенную живопись, смело прошел вперед. Данило остановился, оглядываясь. Единственная свеча горела у иконы всех святых, около клироса. Отец Николай кашлянул и направился к алтарной двери. Крохотная стариковская фигура с личиком, похожим на сморчок, но в чистом опрятном стихарике, отделилась от левого клироса:

— Куда, куда, милый, батюшки-то и нет. Нет батюшки, извольте к завтрему.

— Я, батюшка, сам батюшка! — сказал Николай Иванович, и эхо его голоса загуляло под сводами. Но дьячок, казалось, не слышал возгласа.

— Протоиерей Перовский! — прогудел слегка обиженный Николай Иванович.

— Ах, — обрадовался дьячок. — Так вы не от отца благочинного? Ждем, ждем, батюшка, второй день, а позвольте узнать…

— Отец Николай, — перебил Николай Иванович. — Рукоположен в Вологодской епархии, имею камилавку и наперстный крест.

Почему-то обрадованный дьячок засуетился. Он открыл двери в алтарь, приглашая войти. Отец Николай и сам не заметил, как оказался в алтаре, а Данило недоуменно постоял в пустой церкви и вышел. Он решил подождать Николая Ивановича на свежем воздухе.

Бригадир формовщиков Московского механического завода Арсентий Шиловский работал в ночную смену. Заказ на канализационные тройники был очень срочным, начальство торопило литейщиков. Бригада работала всю ночь при усиленном освещении переносных электроламп. Часам к восьми утра кончились стержни, и земледелы выключили рубильник на бегунах. Мягкий стелющийся звук разминающих формовочную землю катков замер, в черной литейке стало непривычно тихо и даже как-то просторно. Лишь по-самоварному мирно гудела посреди цеха жаркая вагранка да порой вверху, на завалочной площадке, гремел шихтой завалочный ковш. С первой утренней сменой должны были разлить чугун.