Василий Белов - Кануны

Степан Иванович произнес:

— Игнатий Павлович, прошу открыть заседание ячейки.

Сопронов вскинул на Лузина водянисто-белые суженные глаза и хрипло сказал:

— Сопронов ячейку не собирал. И открывать собранье Сопронов не намерен.

В мезонине установилось тягостное молчание.

— Так ведь собрались, Игнатий Павлович, — сказал Веричев. — Коли собрались, так надо открыть.

— Предлагаю, товарищи, начать собрание! — Степан Иванович встал. — Капитолина Андреевна, прошу записать присутствующих. Присаживайтесь к столу, записывайте. Есть у нас бумага, Игнатий Павлович?

Сопронов ничего не ответил.

Дугина, откашливаясь, поставила к торцу стола венский стул. Сопронов молча сунул ей бумагу и ручку, отвернулся.

— Товарищи коммунисты, — заговорил Степан Иванович, — троцкистские взгляды и левацкие методы достигли и нашей Ольховской ячейки! Предлагаю обсудить сугубое поведение товарища Сопронова. Его сегодняшние действия бросают черную тень как на нас, местных партийцев, так и на всю уездную организацию. То, что он натворил, не лезет ни в какие ворота…

— А што это я натворил? — Сопронов побелел. — Какую это тень навожу?

— Погодите, Игнатий Павлович, у вас будет возможность высказаться.

— Не буду я перед тобой высказываться!

— Не передо мной, а перед ячейкой. Выскажешься и понесешь партийную ответственность. Товарищи, Сопронов не согласовал вопрос о создании групп бедноты ни с ячейкой, ни с ВИКом. Сегодня он единолично собрал собрание бедноты. Он завалил, запутал и дискредитировал наше общее дело. Считаю необходимым немедля освободить его от обязанностей секретаря нашей ячейки.

Перо Дугиной словно поперхнулось и замерло на полуслове. Лесной объездчик Веричев крякнул. Усов, забыв закрыть рот, вытянул негнущуюся ногу и недоуменно уставился на Лузина. И только до одного Микуленка все еще не доходил смысл сказанного…

— Высказывайтесь, товарищи, у меня все.

Лузин сел и медленно, спокойно оглядел присутствующих. Сопронов то белел, то багровел неподвижным своим лицом, играл карандашом, пальцы заметно вздрагивали. Он по очереди на всех смотрел в упор и уверенно, с легкой тайной издевкой и даже с жалостью к каждому, словно зная что-то свое, что никто, кроме него, не знал.

— Дак это как, Степан Иванович? — Митька Усов загреб пальцами свою черную шевелюру. — Ведь его вроде бы уезд к нам послал, а мы взяли да скинули. Нехорошо вроде бы!

— Уезд уездом, Дмитрий. А за такие дела надо гнать из партии. — Лузин устало затих, помолчал и сказал: — Предлагаю голосовать…

Веричев, не вставая, обратился к Усову:

— Ты вот говоришь, то да се, это нехорошо да то. А это хорошо разве? Он вон всю волость сбунтил, нас не спросил…

Лузин снова встал.

— Кто за то, чтобы освободить товарища Сопронова от обязанностей секретаря Ольховской ячейки? Прошу поднять руку.

Степан Иванович стоя первый согнул руку с вытянутой ладонью. Вторым поднял руку объездчик Веричев. Дугина отложила ручку, огляделась и после краткой заминки тоже подняла руку. Усов как будто еще раздумывал, и все теперь смотрели на Микуленка. Микуленок не понимал до конца, что происходит, он улыбался. Он поднял руку совсем машинально, не думая, и Митьке Усову тоже ничего не оставалось делать. Митька вздохнул и поднял задубелую свою ладонь.

Сумерки медленно прошли за окном, в рамах почернели синие стекла. Степанида принесла зажженную лампу. Сопронов молчал и ни на кого не глядел. Но когда в секретари единогласно выбрали объездчика Веричева, он вскочил. С каким-то даже торжеством, прищуриваясь, оглядел каждого и пошел к двери. Держась за скобу, он оглянулся к ячейке:

— Не вы ставили, не вам и снимать!

Дверь мезонина громко хлопнула.

Микуленок отвязал мерина, и только теперь до него дошло, что произошло в мезонине. Ему стало жаль Игнаху, он затужил, что голосовал против бывшего секретаря. Микуленку на минуту стало тревожно, как-то неловко, сбивчиво замелькали в уме неспокойные мысли. Где-то что-то было неладно. Что-то большое и главное пошло вперекос.

Но была масленица…

Свежая, не очень темная ночь кутала мир в спокойную дрему, теплое, темное небо опустилось на самые крыши. Пахло снегом и сеном, желтели в домах ламповые огни, в проулке визжали девки. Слышался скрип запоздалой подводы, и лошадь усталым всхрапом будила какого-то подгулявшего зятя. Была масленица, и Микуленок нарочно, как делают дети, забыл про все неприятности. Он вспомнил Палашку, расправил вожжины и шмякнулся в заветные теперь сани. Мерин, тоже повеселевший, проворно развернулся у ВИКа, пошел на дорогу рысью. Может быть, у проулка, ведущего к подворью Данила Пачина, Микуленок незаметно для себя шевельнул левой вожжиной. А может, мерин сам догадался, куда воротить. Так или иначе, Микуленок, удивляясь, подъехал к дому Данила.

Пашкиных санок и лошади у крыльца не было, не было и поповской кобылы. Огонь в лампе, увернутый наполовину, еле светился сквозь стекла рамы, но Микуленок решительно выскочил из саней. Привязал недовольного мерина и вбежал на крыльцо. Ворота были не заперты. Микуленок удивился своей смелости, но в избу вошел безо всяких стеснений. На углу заставленного посудой стола сидел Данило Пачин и тихонько, с хрипотцой пел песню, а во всю переднюю лавку лежал и храпел поп Рыжко. «Видно, опять кобылу-то потерял, — подумал Микуленок. — Ну и долбило!»

Микуленок вывернул в лампе огонь, изба осветилась. Данило очнулся от своего печального пения.

— Ой-ей-ей, а ну, Палашка, разогревай самовар!

Палашка приглушенным смешком сказалась за печкой, из той половины избы. И не показалась. Данило, медленно переставляя ноги, сам пошел ставить самовар. Но из кути пришла Катерина. Она растваривала там пироги.

— Это чево у меня с мужиком-то? Ноги-то будто взаймы взял. Садись, Миколай Миколаевич, садись. Самовар нараз и вскипит.

Микуленок взял налитую Данилом стопку, кивнул на попа.

— Верно, — согласился Данило. — Пусть-ко благословит.

Он начал дергать Николая Ивановича за подрясник, но от этого поп храпел, казалось, еще сильнее.

— Пустое дело, спит. — Данило отступился. — Не восстановить пушками. Чево, Миколай Миколаевич, на собранье-то?

— Игнаху с должности сняли.

— Неладно. Неладно, хоть и прохвост.

— Чего неладно? Все ладно.

— Нет, брат, неладно. Он теперече по верхам пойдет, только хуже наделали. Давай-ко держи.

Микуленок выпил. Голодный день сказался сразу же, и он выхлебал целое блюдо щей, которые принесла Катерина.

— Как жить-то будем? — не допил свою стопку Данило. — Вроде бы неладно дело идет…

— Ой, полно говорить-то! — Катерина принесла и разрезала полубелый рыбник. — Живи да живи, здря и тужишь-то.