Василий Белов - Кануны

— Об чем разговор? — перебил Шуба голос из цеха.

— О делах давай!

— Товарищ Шуб, а как насчет заборных книжек?

Оратор не заметил выкриков.

— Да, товарищи, мы никому не позволим разоружать рабочие массы капитулянтскими фразами о троцкистской опасности! Мы били и будем бить врагов пролетарского дела! Но, товарищи, шахтинский заговор буржуазных спецов и уроки хлебозаготовок говорят нам о новой опасности. Какова эта опасность? Эта опасность справа, товарищи. Правые элементы в партии…

По затихшему цеху прошел словно бы холодок отчуждения. Он быстро нарастал, но оратор продолжал говорить, и вот гул недовольства заглушил выступающего.

— Где правые, какие правые!

— Леваки!

— Троцкист!

— Мало было дискуссий?

В двух или трех местах раздался свист. Секретарь ячейки поднял руку, чтобы установить тишину. Но Шуб продолжал говорить, и цех загудел еще напряженнее. В это время кто-то бросил из толпы комок обтирочных концов, тряпка повисла на поручне. Люди сдвинулись ближе к площадке, свистели во многих местах.

— На тачку его! Вывезти!

— Троцкист!

— Долой дискуссии, хватит!

Вновь заговорил первый оратор, но его уже никто не слушал.

Петька взялся за поручни, заслонил лестницу, по которой, прижимая к груди портфель, спускался вспотевший Шуб. Внизу толпа с криками окружала его, и он озирался, не зная что делать, то и дело утирался платком. Ко всему неожиданно загудел гудок…

Гирин ногой открыл дверь прохода, ведущего в литейный, бесцеремонно толкнул туда растерянного Шуба, проскочил сам и захлопнул Дверь. Смех, шум и крики остались за дверью. Шуб, поспешно застегивая портфельные пряжки, перевел дыхание.

— Как ваша фамилия?

— Формовщик Гирин! — Петька молодцевато одернул гимнастерку. — Идите, товарищ Шуб, я провожу.

— Так. Давно на заводе? — Шуб зорко разглядывал своего спасителя.

— Четвертый месяц! Был раньше курьером ЦИКа, да вот уволили.

— Причина? Почему уволен?

— Как… как левый загибщик! — выпалил Петька неожиданно для себя. И даже в эту минуту сам поверил в такую версию.

— Так… — Шуб достал книжечку и быстро записал в ней что-то. — Понятно, товарищ Гирин.

Петька опешил, он не ожидал, что Шуб запишет фамилию. От расстройства он даже не проводил начальство до проходной, где стояла машина, долго не мог очнуться, стоял и чесал в затылке: «Ох, дурак! Дурак, зря фамилию-то сказал…» Но еще больше удивился Гирин, когда спустя два дня, через секретаря ячейки, его вызвали по телефону на Старую площадь…

Чтобы не разбудить жену (Клава работала во вторую смену), Гирин тихонько выпростал из-под одеяла длинные ноги, встал. Наскоро помылся, попил с Лаврентьевной чаю и без лишнего шума вышел в город…

Тревожная из-за сильного паводка весна давно была позади. Народ колобродился по-летнему беззаботно. Газеты не успевали снабжать новостями этот громадный город, москвичи словно отпихивали назад все события. Шарады, головоломки и всевозможные фокусы пестрели в журналах и на последних страницах газет. Но эти шедевры прямолинейного и бездушного остроумия не трогали Гирина, он читал больше иные места, интересовался китайскими и другими событиями.

Теперь же Гирин переключился на экспедицию Нобиле, погибающую в северных льдах. Газеты писали об Амундсене, вылетевшем спасать экспедицию, и о ледоколе «Красин», сообщали о приезде в Москву писателя Максима Горького. В «Комсомольской правде» был помещен снимок: Горький соревнуется с Ворошиловым в стрельбе из винтовки.

В кинотеатре «Уран» крутили фильм «Прокурор Иордан». В Большом театре то и дело шли собрания с вопросом о «головановщине», в Доме Союзов только что закончился процесс шахтинских буржуазных спецов.

Тысяча деревенских лапотников-мужиков бродили по городу, спрашивая адреса приемных.

На Ермакове в третьем Доме Союзов специальные патрули вылавливали фальшивых активистов и уполномоченных с. мест.

На большом пространстве около Москвы-реки стукали плотницкие топоры, строился грандиозный парк КИО, а в довершение ко всем этим новостям прибавилась новость о небывалом наплыве беспризорников. Эти курносые шпингалеты, вися на подножках, с папиросами, лихо зажатыми в зубах, сотнями прибывали с юга. Милиция не успевала ловить и устраивать их в детприемниках.

Было лето 1928 года, десятое лето после великой социалистической революции.

Петька Гирин по прозвищу Штырь пешком пришел на Красную площадь. Ленинский Мавзолей был закрыт для каких-то ремонтных работ. Рослый милиционер, одетый в белую гимнастерку, сказал Гирину, что Мавзолей откроется не раньше как к первому августа. Он засвистел, останавливая двух заблудившихся теток. От ГУМа через бывшие Иверские ворота строем прошла группа молодняка. Ребята и девушки были одеты в форму: в этом году по распоряжению МК комсомола все московские комсомольцы должны были носить костюмы юнгштурма.

Гирин постоял около ГУМа, время тянулось необычно медленно. Мимо разноцветной, с причудливыми башенками Покровской церкви он прошел к реке и еще долго бродил среди приземистых церквушек Зарядья. Наконец пришло время идти куда надо.

На Старой площади Гирин без труда нашел нужное здание. В последний раз он поправил фуражку, оглядел начищенные сапоги, согнал под ремнем складки гимнастерки. «Ну, будь что будет!» — подумал Петька и открыл высокие двери.

В пустом вестибюле никого не было. Петька поднялся на третий этаж и ступил в длинный, тоже пустой коридор с одинаковыми дверями. Он нашел необходимый номер и постучался. Но ему никто не ответил. Тогда Петька открыл дверь и вошел. В небольшой комнате с двумя шкафами, с портретом Маркса на стенке пахло табачным дымом. На Петьку поднял глаза невзрачный молодой человек, сидевший за столом в углу:

— Здравствуйте, садитесь — Он отложил какую-то книгу и, распутывая телефонный шнур, казалось, добродушно оглядел посетителя. — Слушаю.

— Тут… тут меня вызывали… на сегодняшнее число.

— Фамилия?

Петька сказал. Человек за столом близоруко посмотрел на листочек шестидневки. Затем встал и, скрипя крагами, прошелся к шкафам и обратно.

— Садитесь, садитесь, товарищ Гирин.

«Вишь, а свою фамилию не говорит», — подумал Петька и не сел.

— Вы уроженец Вологодской губернии?

— Так точно.

— Социальное происхождение?

— Бедняцкое. Ходил по миру.

— Родственники в деревне есть?

— Нет. Все умерли…

— Очень хорошо. С какого года член партии?

— С двадцать шестого.

— Чем вы объясняете ваше увольнение с работы в канцелярии ЦИКа?

Петьку бросило в жар. Он никак не ждал такого вопроса.

— Так ведь… Чем? Мужика выставил. Приписали… левый уклон…