Василий Белов - Кануны

Из проулка к телеге подошел шибановский бобыль Носопырь, поглядел слезящимся глазом, поздоровался. Он сопел носом, в горле что-то журчало. Босые ноги в синих портках были черны, как сковородка. Сума со снадобьями висела через плечо, он сел на камень, завернул толстую, в палец, цигарку и попросил прикурить.

— Что, дедко, — ухмыльнулся Усов, — все коновалишь?

— Хожу.

— Ходи, да гляди.

— Ось?

— Ходи, да гляди, говорю! Под ноги-то.

Старый Жук в длинной рядной, в красную клетку рубахе, кривоногий, в стоптанных сапогах, подошел совсем незаметно. Точь-в-точь похожий на своего сына Жучка, с такой же, только совсем сивой бородой, он всегда злил Митьку зорким, непростым взглядом маленьких, обманчиво-простодушных глазок. Митька все же кивнул на его «здравствуйте».

— Чего вызываешьто, Митрей? — спросил Жук, не замечая дымящего Носопыря.

Митька, не отвечая, подтянул чересседельник. Однако тот же вопрос послышался с другой стороны. Быстрый, непоседливый дедко Петруша Клюшин скороговоркой поздоровался со всеми. Этого дедка Митька Усов почему-то уважал и слегка побаивался. Петруша Клюшин с белой, как льняное повесмо, бородой и с такими же волосами, причесанный, чистенький, никогда не сидел на одном месте.

— Дак чего надо от стариков?

— Нужны, Петр Григорьевич, нужны.

— А коли нужны, дак надо ехать! И тянуть нечего.

— Садись. А где у нас Павло-то?

Пошли в дом, но Павло сидел отвернувшись.

— Ну? — Митька пощупал рубаху. — Рубаха как рубаха, чего худого?

— Нет, и не уговаривайте.

— А у Сельки есть? Где Селька-то?

— Ушел в Ольховицу.

Митька задумался.

— Петр Григорьевич, это, значит, давай-ко выручи.

— Да ведь ежели такое дело… Олешка! — он крикнул в окно какого-то мальчишку. — Сбегай-ка к нам, скажи Анютке, чтобы рубаху послала. Кубовая! На гвоздике у лежанки.

Олешку ждали недолго, он притащил кубовую рубаху.

Павло Сопронов, обнажая сухую белую спину, через голову снял старую грязную рубаху…

Его все сообща вынесли из летней избы, усадили в двуколку. Жук не хотел было ехать и попросил Носопыря, чтобы тот ехал вместо него. Носопырь был рад-радехонек такому случаю.

— Я что, я пожалуйста.

— Слезай, не заслужил еще, — засмеялся Митька. — А ты садись, садись.

Жук сел.

Носопырь все еще не слезал с двуколки.

— Гужи-то надежные? — Петруша оглядел упряжь.

«А, ладно, — подумал Митька про Носопыря, — пусть сидит. Не помешает, ежели лишнего привезу». И хлопнул вожжиной по лошади. Колеса завертелись, повозка, груженная шибановскими стариками, покатилась вдоль улицы. Сопронов так больше и не показывался.

— Ох, робятушки, гли-ко, какая нам почесть-то, — крикнул Павло, оборачиваясь, — поехали чуть не на тарантасе. А я вон из Питера, из роботы, ден пятнадцать шел. Подхожу к Ольховице, гляжу, народушку коло управы густо. Торги, значит, казаков наехало. Пристав ходит в белом мундире, коров за недоимки продают…

Все давно знали эту историю, но с интересом слушали Павла. Опять — в который уже раз! — рассказывал он, как шел из бурлаков и как наткнулся на торги, где продавали отцову корову. Он выкупил свою же корову, и отец плюхнулся ему в ноги, когда Павло на ремешке привел ее домой из Ольховицы.

— Малолетку-то! — шумел Павло. — Прямо так лобом в землю и сунулся! Тятька-то! Ох, говорит, Пашка, спасибо, голубчик! Во! А нонче што за детки пошли? Не детки — разбойники! А, Григорьевич?

— Истинно, — кивал дедко Петруша Клюшин и одергивал гороховую рубаху под черной жилеткой. — Не надев штанов, сапоги обувают. Митрей, а Митрей? Об чем будут слова-то, не насчет коллектива?

— Нет, наверно, не это… Насчет машинного либо кредитного дела, — сказал Павло. — Я так мекаю своим умом.

— Это дело хорошее, — сказал дедко Клюшин и спрыгнул с двуколки. Лошадь шла от моста в гору. Жук с Носопырем, сидевшие сзади, то ли не догадались слезть, то ли не захотели, а худоногий Павел и хромой Усов остались в телеге на законных правах.

За поскотиной догнали большую стаю усташинской молодежи. Человек сорок ребят с двумя застегнутыми гармошками шли гулять в Ольховицу. Девки ушли то ли вперед, то ли еще правились идти. На выходе к пригорку лошадь Митьки остановилась: усташинцы деловито и бесшумно стали ломать колья. Трещала крепкая еловая изгородь. Парни обрезали ножами концы и сучки, прикидывая колы в руке. Колы были легкие, крепкие.

— Ребята, не дело! — закричал им дедко Клюшин. — Остепенитесь, не дело делаете!

— Вам что за дело! — парни были уже готовы броситься хоть на рога черту. — А вы чьи?

— Шибановские.

— Шибановских не тронем! Проезжайте!

— Что делают, музурики! — качал головой дедко Клюшин. — Опять драка у иродов. А ведь вроде крещеные…

— Пазготни будет, — сказал Жук. Он был усташинский родом. — Не миновать никак пазготни.

За разговорами быстро приближалась Ольховица. Ребятишки открыли отвод, Митька крутнул вожжами:

— Эх, мать честная, хоть прокачу стариков! Ольховицей-то!

Дорога тут была под уклон, и Митька, через всю деревню, рысью подъехал к исполкому. На рундук выбежал председатель Микулин. Он соскочил на лужок, хотел что-то сказать, но осекся: у амбара, стоявшего саженях в сорока за исполкомом, кричал и махал руками Скачков:

— Всех сюда! Живо!

Митька недоуменно поглядел на Микулина:

— Куда?

— Вези… — сказал Микулин и тут же исчез в исполкоме.

— Давай, давай, подъезжай! Живо! — махал от амбара Скачков.

Митька подъехал к амбару…

— Аль хлеб перевешивать? — сказал дедко Клюшин и первым спрыгнул на землю.

Никита Рогов был в гостях у свата Данилы Пачина, сидел в красном углу, между Евграфом и внучкой Верой, когда из волисполкома прибежала уборщица Степанида. Она и объявила, что его требуют. Никита сказал:

— Не пойду. Это с каких рыжиков?

Он гостил у Данила вдвоем с Верой. Павел с Иваном Никитичем не пошли в Ольховицу, оба плотничали на мельнице. Данило потчевал гостей пивом, все разговоры крутились сперва около приезжей тройки, но когда Данило налил и все мужики выпили по рюмке, за столом стало живее и тревога рассеялась.

То, что случилось потом, дедко Никита не хотел вспоминать. Сухощавый военный, пришедший за ним в дом свата, велел дедку Никите выйти из-за стола и ступать за ним. Дедко Никита сказал, что никуда не пойдет, что праздник не для того, чтобы куда-то ходить. Тогда военный через стол схватил его за рукав новой сатиновой рубахи… Никогда за всю длинную жизнь никто не трогал дедка Никиту даже пальцем, он не бывал ни разу ни в одной драке, а тут его схватили за рукав при хозяине и при всех гостях. Дедко Никита взял со стола большую расписную деревянную ложку, которой черпали бараний студень. Он взял эту самую ложку и в тишине сильно стукнул военного по голове. Тот даже открыл рот и выпустил Никитин рукав. Дедко Никита спокойно вышел из-за стола, сказал: