Василий Белов - Кануны

— До чего дожили! Прости, Данило Семенович. И вы, гости хозяйские.

Он повернулся к Скачкову:

— Ну, тилигрим, ступай! Показывай, куды надо.

От страшной обиды и от стыда старик даже не помнил, как шел деревней…

И вот он сидел сейчас на замке в темном, пустом амбаре, вытирая глаза разорванным рукавом рубахи, сидел и старался понять, вдуматься в то, что случилось. И ни во что не мог вдуматься. За что? Сроду не бывал не только под судом, даже в свидетелях. Во всем роду испокон веку ни воров, ни колодников. Господи, владыко, за какие грехи посылаешь кару? Или испытываешь крепость раба твоего перед великой бедой?

Никита не заметил, как затихла обида стыда, сменяясь горечью невеселых мыслей.

Почуялся на улице шум, забрякал замок, и двери открылись. У амбара стояла двуколка с напуганными стариками, и давешний начальник торопил их слезать:

— Всех! Живо, живо! Так. Первый! Второй… Третий.

Носопырь тоже ступил через амбарный порог.

— А тебе что, особое приглашенье? — сказал Скачков Павлу Сопронову.

— Пошто особое. — Павло попробовал опустить ноги. — У меня, вишь, ноги-то… Не слушаются.

— Держись! — Скачков подставил свое плечо. — Вот так, помаленьку.

Митька, оторопевший еще до этого, так и сидел на двуколке… Окованные железом двери захлопнулись, и в темноте амбара Жук первым подал испуганный голос:

— Робятушки, а робятушки?

— Это ты, Кузьма?

— Я-то не Кузьма! — пошевелил ногой Носопырь. — Кузьма-то дальше вон.

— А тут-то кто? Вроде бы ты, Петр Григорьевич.

— Свят, свят… Был Петр Григорьевич, был, — заскулил дедко Клюшин совсем в другом месте.

— Старики, это чево нас сюда, в тюрьму, что ли?

— Как татей нощных!

— Никита Иванович, а ведь и ты тут! — Тут!

— Я думал, ты пиво у свата пьешь, а ты раньше нашего.

— Сподобился, Петр Григорьевич, — Никита плюнул. — Вот тебе и Казанская божья матерь. Эко стыдобушка! Эко добро-то как, Петро Григорьевич, до чего дожили, а?

— И не говори! Павло, может, ты знаешь, за что нас устосали? В казанскую-то…

— Откуда мнето знать? Я бы знал, разве поехал? Приезжает, значит, Усов, так и так, требует в сельсовет, приехала особая троица. Я вон еще Кузьме, значит, говорю: «Гли-ко, нам почесть-то вышла?» Говорю…

— Чего делать будем?

Образовалось молчание. В темноте светилась небольшая дыра, сделанная для кошек внизу двери. Где-то, за другою околицей играла гармонь, слышались угрожающие частушки:

— Усташинские идут, — вздохнул Жук. — Ольховских собираются колотить.

— Дурацкое дело не хитрое.

— Не жнем, не молотим, друг дружку колотим.

— А мы? Так и будем маяться? Огорожа вроде нет.

— Огорожа-то нету.

— Жаловаться! Бумагу в губернию писать, так и так. Это какой такой закон, чтобы стариков садить? А ежели мне, примерно, до ветру надобность?

— Не ты один. Все одинакие.

— Ни за что ни про что сидим.

— Давай, стукай во двери!

— Здря!

— Робятушки, ну-ко надо пошарить. Чего в амбаре-то?

— Пустой.

— А не убежишь! Кто рубил-то? Не ты ли, Никита Иванович? Мы и рубили, как сейчас вижу, ишшо до солдатов.

— На совесть рублено-то, для земской управы.

— Не на совесть, а на свою голову.

Опять поднялся кое-какой шум: Жук бил сапогом в двери, крича добрых людей на выручку. Носопырь начал чихать, дедко Клюшин шарил в пустых засеках, а Павло Сопронов подавал всем советы. Один дед Никита, не шевелясь, сидел на старом месте.

— Вот! — закричал вдруг дедко Клюшин. — Старики, есть чего-то, вроде бы свички, видно, еще от староприжимного время. Ну-ко, гляди…

— Огонь-то есть у кого?

— Свички, мать-перемать! Оне! — обрадовался Жук.

Спички оказались только у Павла, никто, кроме него и Носопыря, не курил. Зажгли огонь, и все затихло. Амбар осветился, но от этого стало как будто еще хуже прежнего. Было стыдно глядеть друг на друга, один Носопырь, не стесняясь, глядел по всем сторонам своим единственным глазом.

— Робятушки, а ведь я вспомнил! — вдруг хлопнул по голенищу Павло. — Знаю, за что нас упекли.

— За что?

— А за нашего Сельку! Это Игнаха мой, прохвост, написал бумагу, как мы Сельку пороли.

— Неуж бумагу послал?

— Это, знамо, это! Нет никакой другой причины! За это нас. А тебя-то за что, а, Олексей?

— Ну, дъяволенки! Я им покажу обоим, — шумел Павло. — Народил сынков, ужотко я им покажу…

— Чего, мужики, делать будем?

— Сельку надо! Через ево попали, через ево надо и выбираться.

— Какой замок-то у их?

— Замок как у меня на гумне, точь-в-точь, — сказал дедко Клюшин. — Я заприметил.

— Дак ведь у меня-то тоже такой! — обрадовался Жук. — А у меня и ключи с собой.

— Дак иди отпирай!

Старики невесело посмеялись.

— Ужо, робятушки, выберемся… — Павло Сопронов подполз к дверям, поглядел в кошачью дыру.

— Видно чего? — за всех спросил Носопырь.

— Видно маленько, — повернулся Павло. — Вон девки бегут. Корову гонит старуха.

— Чья?

— Кабы моя, разговору не было. Ребятишки вон… Вроде в орлянку дуют. Эй! Робята! — Павло закричал в дыру. — Ну-к бегите сюда. Далеконько, не чуют. Шабаш…

Далеко в поле затихли крики последнего чибиса, по земле прокатился тяжкий утробный топот. Это обиженный судьбою пастух, от праздника, гнал конский табун в ночную поскотину. Запахло у дворов молоком, мокрым навозом и коровьим пометом. Принаряженные большухи наскоро, кое-как обрядили скотину. В заулках блеяли последние телята и овцы, даже собаки притихли.

Деревня быстро копила праздничный человеческий гомон. С поля еще тянуло запахами полуденной жары и сена, тут и там в огородах ковали кузнечики, в домах зажигались лампы, отчего на улицах сразу стало темнее.

До этого только три-четыре ватаги подростков хозяйничали на улицах, играли в орлянку и в рюхи, да стайки мелких девчонок с визгом перебегали дорогу. Девчушки, держа каждая свой платочек, по очереди качались на круговых качелях, пели, подражая большим:

Ребятишки кидали в них липучками от лопухов. Изредка какой-нибудь подвыпивший гость проходил из дома в дом, от родни к родне, разговаривая сам с собой, разводя руками, сокрушался: «Все милашки как милашки, а моя что узелок…»

Но вот вместе с душными сумерками в деревню проникло откуда-то и, пронизывая все вокруг, развеялось нетерпеливо-тревожное возбуждение. Первая стая — шибановские ребята и девки — чинно прошла с песнями вдоль улицы. Парни, во главе с Володей Зыриным, шеренгой во всю ширину улицы, шли быстро, и девки, шедшие позади, едва успевали, но тоже пели, а уже совсем позади прискакивали подростки, объединенные Селькой Сопроновым. Все прошли по деревне из конца в конец и остановились плясать. У самого высокого дома Володя Зырин сел на лавочке. Двое девок, Палашка с Агнейкой, встали по бокам с рябиновыми веничками, чтобы оборонять гармониста от комаров. Пляска открылась. Ольховские ребята и девки образовали один общий круг с шибановскими, он раздвинулся чуть не до середины улицы. В деревню одна за другой входили ребячьи партии из других волостей; малочисленные, человек по десять, незаметно дополняли толпу, а большие с шумом и песнями шли из конца в конец, потом останавливались плясать под свои гармони.