Василий Белов - Час шестый

Пока Скачков читал бумагу с ворошиловской благодарностью, предрик снова поугрюмел и начал вышагивать.

— Дак это же хорошо! — оживился Скачков. — Прогремишь на весь Советский Союз! Бумагу-то подписал сам нарком!

— Сам-то сам…

— Тогда в чем дело?

Скачков не знал пока про Палашкино заявление, но опытным глазом следователя он давно заметил, что микулинское расстройство на личной почве. Следователь спросил, что в голове у предрика. В голове же у Микулина торчала одна загвоздка: Палашкина дочка. Вдруг и второго ему судом припишут. Опозорится он на всю область. Хотя ко второму Палашкиному заходу предрик не касался ни сном, ни духом. Кто успел? Неизвестно… Присудят вот алименты за чужого, и будешь всю жизнь платить. Но самое главное — оргвыводы за моральное разложение. Микулин только что собрался идти расписываться со скачковской секретаршей синеблузницей Любой. Было о чем думать!

Скачков расхохотался, когда выслушал предрика:

— Да, оказывается, дело не в жеребце, а в кобыле! Николай Николаевич, есть о чем тужить. Все в наших руках. Мы это дело уладим вмиг. Не тужи, дорогой.

— Как ты уладишь?

Они стали приятелями с того самого дня, когда Микулин подписал бумагу на Игнаху Сопронова. Сопронов отсидел свое и, несмотря на участившиеся припадки, опять пошел в гору. Он и привез весть о Палашкином брюхе, когда приезжал на совещание работников райсоюза. До этого его выбрали в председатели Ольховского сельпо, хотя метил Игнаха в сельсовет на место Веричева.

— Уладим мы это так, — посерьезнел Скачков. — Сегодня же поговорю с прокурором, скажу ему и про ворошиловскую благодарность. А дальше найдем свидетелей по месту жительства, чтобы подтвердили, что ты тут ни при чем. До суда доводить не рекомендую…

— Вся Шибаниха знает, что девка у нее моя. Не будут писать.

— Напишут, как миленькие! Завтра еду в Ольховицу, у меня там срочные дела с хохляцкими беженцами. Проверну заодно и твое дело.

Предрик сразу повеселел:

— А чего с хохлами?

— Помнишь Малодуба Антона? Мы, понимаешь, отпустили его на родину как человека. А он, видать, снюхался там с контриками! Съездил и приехал обратно. Теперь в Ольховицу, и такую пропаганду привез.

— Какую?

— Говорит, что на Украине народ с голоду пухнет, что кое-где жрут человечину. Ну, я ему покажу, где чего жрут! А ты с алиментами… Ишь, чего испугался.

— Испугаешься, коли до райкома дошло!

— Не боись, я тебе это дело усахарю. Поедешь со мной в Ольховицу?

— Нет, у меня сессия на носу, надо готовить доклад.

— Знаю, какая у тебя сессия, — подмигнул Скачков. — Мне кое-что моя секретарша говаривала… Да, а ты помнишь Ерохина?

Микулин снова насторожился.

— Как не помнить!

— Так вот! Был я на днях в Вологде. В Духовом на Ерохина требуют характеристику. А еще всучили всесоюзный запрос. Не могут найти твоего земляка… Гири… Горен… Курьером служил у Калинина.

Скачков нашарил в полевой сумке блокнот, вспоминая фамилию.

— Гирина, что ли? — подсказал Микулин.

— Вот, вот. Ты знаешь его?

— Дружки со Штырем были.

— Были да сплыли! Как бы тебе эта дружба боком не вышла. Приказано собрать на него все подробные данные. Допросить родню. Гляди в оба с этим Гириным! Так едешь со мной в Ольховицу или нет?

— Нет.

— После женитьбы напишешь мне бумагу насчет твоего Штыря! Сразу.

— Может, я и жениться не буду…

— Будешь, будешь! — снова хохотнул следователь и встал. — Любка—девка хорошая…

Микулин по уходе Скачкова вызвал Смирнова, нынешнего заведующего сельхозотделом, велел ему выехать в срочную командировку в Ольховицу:

— Зайдешь к Скачкову, с ним и уедешь утром. Он скажет, чем там заниматься. Самое главное, навались на последнюю единоличницу и на строительство скотного двора. Выясни, что и как… Вечером зайдешь ко мне на квартиру. Поговорим… На обратном пути требуется пригнать жеребца…

Фокичу ехать в такую даль никак не хотелось, но предрик есть предрик. И ворошиловская бумага веселила, обязывала и подгоняла не только одного Фокича. Она не на шутку взбудоражила весь райком и райисполком. Мигом дошло дело и до областного военкомата.

На другой день уполномоченные на микулинском тарантасе выехали из райцентра, только выехали не утром, а уже после обеда. Им пришлось ночевать на середине пути в том самом доме со въездом, где всегда останавливались шибановцы. Зато с ночлега Фокич со следователем выехали еще затемно. Проехали второй волок, стало светать. Пели петухи в деревнях, стук цепов доносился от многих гумен. Люди молотили рожь. В тех деревнях, где ежегодно праздновали день Успения Богородицы, уже сушили в овинах проросший солод. Радужная паутина плавала в воздухе. Роса изумрудами играла и переливалась, когда всходило солнце. Ритмичный бой цепов стихал на гумнах вместе с восходом.

Лошадью правил сам следователь. Тарантас кренился на крупных выбоинах, отдохнувшая лошадь бодро отфыркивалась.

Сидя на мешке с овсом, Фокич взял скачковскую папиросу, заметил:

— Товарищ Скачков, Николай Николаевич просил собрать кое-какие бумаги в Шибанихе…

— Скажу все на месте, погоди! Дай на природе очухаться… — И передал Фокичу вожжи. — Давай, правь государством! Харчей-то взял каких? У меня только хлеб да вареные яйца.

Из полевой сумки он вытащил две четвертинки, еду и миниатюрную эмалированную кружку. Фокич сразу повеселел, на ходу расстегнул свою полевую сумку и развязал свой узелок со снедью. Собственную четвертинку, спрятанную в овес, он побоялся показывать. Ее «оприходовали» лишь после двух скачковских, когда следователь запел:

У последнего волока Смирнов минут пятнадцать кормил кобылу овсом. День за разговорами кончился, время уже шло к осени. Солнышко скрылось. Слепни исчезли, но последние летние комары в изобилии садились на лошадиную морду. Лошадь мотала толовой, отмахивалась хвостом, иногда останавливалась и била задней ногой по брюху. Когда Скачков с Фокичем добрались до первых деревень Ольховского сельсовета, совсем стемнело. Только на западе светилась лиловая полоса. Но и она быстро сникла, как бы растаяла в беспредельной сплошной темноте.

— Каллистрат Фокич, где ночевать будем? — спросил следователь.

— Я, товарищ Скачков, думаю, надо ехать к большому дому, раньше там жил бухгалтер маслоартели Шустов.

— А нынче?

— Теперь там живет предсельпо Сопронов Игнатий Павлович. Семья небольшая, места у него много.

— Нет, к Сопронову иди ты, а меня вези к Веричеву, — приказал следователь. — Ночевать врозь будем! У меня особые дела к сельсовету.

Фокич не стал перечить, хотя и рассчитывал на сопроновскую добавку. Спросил: