Василий Белов - Час шестый

— Что там произошло в бараке? — на ходу спрашивает Вяземский Лузина.

Степан Иванович рассказывал, пока спускались в котлован:

— Блатные играли в карты всю ночь. Под утро они подрались… Валаамский попик в прямом смысле поставил голову на плаху, но Буня рубить струсил… Авторитет Буни среди отказников сразу исчез, вам, Орест Валерьянович, надо срочно сменить старнадза в этом бараке…

— Знаю… Берите полуторку и поезжайте за колесами вновь. Плавка, наверное, вот-вот…

Лузин лучше Вяземского знал, когда на мехбазе будет плавка и когда остынет литье, если плавка будет. Если она и будет, то не ранее пяти-шести часов, то есть после полудня.

Неожиданно оказался свободным чуть ли не весь день, и Лузин укрылся от непогоды в дощатой кибитке астраханского бухгалтера, куда Хрусталев зачем-то отправил его с того берега. Лузин не стал узнавать, зачем главный инженер Хрусталев отправил чертежника на этот берег из теплого, сверкающего электричеством управления строительством. Или это Коган распорядился? Бухгалтер, как и теперешний, «перекованный» Лузин, считал, что пофилонить никогда не мешает. Он бездействовал в своем кабинете. Он болтал с каким-то незнакомым для Степана Ивановича каэром. Говорил больше незнакомец:

— Неужели выдумаете, что Матвей Берман искренне верит в существование вредителей?

— Конечно, Берман верит.

— Верит, что какой-то там бактериолог заслал в колхоз чумные бактерии?

— Именно чумные…

— И что Рамзин был шпион?

— А вот спросите у Степана Ивановича, — кивнул бухгалтер на пришедшего Лузина. — Он вам лучше скажет. Разъяснит насчет Рамзина.

Бухгалтер продолжал:

— Познакомтесь, Степан Иванович, этот контрреволюционер и шпион подбрасывал болты и гайки в смазку каких-то соцмеханизмов. В тракторы, что ли? В «Джон-Дир»? Какие были соцмеханизмы? — Астраханец хихикнул. Степан Иванович не переносил такое хихиканье и с натугой познакомился с новым каэром. Было не только опасно, но и неприятно слушать двух этих мерзавцев. Лузин по-прежнему считал себя членом партии. Он притих в углу, решив подремать после бессонной ночи. Сквозь дремоту он слышал разговор двух контриков. Они ничуть не стеснялись говорить то, что думают.

Астраханец вещал своим скрипучим голосом:

— После приезда на канал Сольца домушников и проституток стали называть «товарищами». Так ведь чекисты и домушники и есть меж собой товарищи, чего было Сольцу много мудрить?

— Как назвать подобные метаморфозы? — сказал незнакомец. — Это не столь уж и важно. Да, сперва заключенный, то есть социально опасный, затем каналоармеец. Почти как вохровский красноармеец. Нынче уже товарищ. Ничего нового после Сольца…

Собеседник бухгалтера глухо засмеялся и закашлял, продолжая:

— Политика кнута и пряника. Этим Белблатлаг и отличается от всего ГУЛАГа.

— В ГУЛАГе один кнут, а у нас кнут плюс пряник, вернее, пирожки с капустой, — хихикнул Астрахансц.

— Однако же они молодцы! — сказал гость.

— Кто? Часовые или блатные?

— Да все! И те, и другие!

— А чем, по-вашему, отличается от остальных профессиональное ворье? Сольц посулил им зачеты, один день за полтора суток, и кубатура сразу прибавилась. — Бухгалтер опять хихикнул.

— А ты думаешь, всерьез обещают? Держи карман! Блатным, может, и зачтут, а «кулакам» и каэрам, гляди, как бы еще не добавили. Френкель с Коганом, конечно, отпустят двух-трех человек, а сто или двести лягут в землю. И могилы, придет время, размоет советский потоп. Ну, а кто уцелеет в этой душегубке, тех пошлют на другую строить иные канавы, вроде Печора-Кама. Ты слышал об этом проекте?

Знакомый бухгалтера говорил все горячей и от этого перешел с асграханцем на «ты». Может, он специально говорил громко, чтобы слышал дремлющий Лузин? Значит, не боится доносов, как валаамский послушник не испугался топора нынешним утром…

— Есть, есть уже и такой проект: Печора-Кама. И Кольский полуостров намечено разрезать на две части, хотят выйти напрямую к Норвегии. А на Коле я смачно сидел в лагере, этот климат моя шкура изведала… Уж и не знаю, чем они там будут колоть лед в шлюзах… Может, будут строить ледоколы на конной тяге…

— Да, работы нашему брату лагернику хватит надолго, — вздохнул астраханец. — До самого коммунизма.

— Планы у тебя начерчены, мужиков в России пока достаточно. А Сталину внушили, что Россия слишком многолюдна. Перенаселение, дескать, с ней и церемониться нечего! Ну, ладно, пойду-ка я в Медвежку к своим чертежникам, не буду я вам мешать. Только почему они все в коже?

— Кто в коже?

— Да чекисты…

Бухгалтер ничего не ответил.

Каэр открыл скрипучую дверь дощатого тамбура и ушел. Лузин почувствовал душевное облегчение.

— Кто такой? — спросил Степан Иванович у бухгалтера.

— Бывший артист и поэт, — ответил бухгалтер. — А наш валаамец-то ведь тоже поэт. Вон какие стихи печатает в «Перековке». Хоть не под своей фамилией, а складные. Не говори, Степан Иванович, никому, что это он.

— А я и не знаю, кто это «он»! — засмеялся Лузин и вдруг затих. — И «Перековку» я пока не читал…

Бухгалтер назвал фамилию ушедшего. Но таких артистов Лузин не слыхивал до сегодняшнего дня, вернее, уже вечера. Пора было опять добираться на чем-то на мехбазу за колесами для новых «тачанок», как называли заключенные деревянные тачки.

Как это ни странно, Степан Иванович Лузин любил, когда пели блатные и воры. Никак не мог он понять, почему бандиты могут так самозабвенно, красиво петь?

Запевал иногда и сам старнадз Буня, если присутствовал. Сегодня запел, и довольно приятно, пожилой вор с русалкою на белом плече. Песню поддержал другой картежник с золотой фиксой во рту:

Блатные один за другим пристраиваются к первым двум, успевая глядеть в карты и считать очки. Песня набиралась силы и стройности, широко раздвигая стены барака:

Блатные певцы и воровские картежники не обращают внимания на приглушенный голос Ипполита в другом барачном углу. Около валаамского послушника совсем иная и малочисленная публика.