Джон Брэйн - Жизнь наверху

Когда мы добрались до холла, я опустился на колени возле окна и поставил Барбару на подоконник. Потом поднял шторы. На юге, в глубине Беличьего ущелья, стоял замок Синдрема. Том Синдрем скончался двенадцать лет назад. Мне припомнилось, как Боб Стор показал мне его однажды на репетиции одного из спектаклей «Служителей Мельпомены». Том Синдрем оказался маленьким высохшим старикашкой, и я мог бы поклясться, что он носит манишку. Боб с ноткой благоговения в голосе сообщил мне тогда, что я вижу перед собой самого вредного и паскудного старикашку во всем Йоркшире — это прозвучало в его устах как «во всем мире» — и что он может выписать чек на сто тысяч и денег у него после этого почти не убавится. Но когда Том Синдрем скончался — вскоре после моего переезда в Уорли, — его долг отделу государственных сборов равнялся как раз ста тысячам фунтов, и им не удалось получить обратно ни единого пенни. Совершенно так же не удалось им установить и куда девал он свой капитал. По этой причине его до сих пор вспоминали в Уорли с теплым чувством.

А теперь он был мертв, родовая усадьба его перешла к Совету графства, а в замке был устроен общеобразовательный публичный лекторий. В настоящее время там читали курс воскресных лекций о сценическом искусстве — кажется, это называлось «Обзор современного театра». Я потратил накануне почти весь вечер, сопровождая одну компанию, пожелавшую познакомиться со «Служителями Мельпомены». Я не принял приглашения посещать вышеупомянутые лекции, а теперь, глядя на башенки и бойницы синдремовского замка, неясно проглядывавшие сквозь туманную утреннюю дымку, пожалел об этом. Тогда по крайней мере я мог бы сказать Барбаре, что побывал там. Дело в том, что замок Синдремов был ее замком: вот уже пятьдесят дней кряду она каждое утро совершала этот ритуал — смотрела на замок из окна в нашем холле. Ритуал никогда не менялся, не менялось и течение сказочных событий. Барбара минуты две молча смотрела на замок, а затем прерывистым шепотом — она имела привычку задерживать дыхание, когда была чем-нибудь захвачена, — сообщала мне: «Барбара опять вернулась домой».

Некоторое разнообразие вносила смена времен года: если Барбара возвращалась домой в феврале, шел снег. И была ватрушка. А в это утро были цветы.

— Цветики, — повторяла Барбара, пока мы шли на кухню. — Там много, много цветиков, все разные. — Затем, наблюдая, как я наполняю водой чайник, она забыла про сказку. — А мой сок? — спросила она и принялась подскакивать от нетерпения. — Мой сок! Дай мне мой сок!

Я включил электрическую плиту. Барбара жалобно сморщилась.

— Папочка, сделай же мне сок! Почему ты не делаешь мне соку?

— Не будь такой нетерпеливой, — сказал я. — Ты просто нахальная мартышка.

— Я не нахальная мартышка. Это ты нахальная мартышка.

— Ты не должна воображать, что все на свете существует только для тебя, детка. — Я сам не верил ни единому своему слову. В глубине души я был убежден, что ей должен принадлежать весь мир.

Я никогда не ощущал ничего подобного по отношению к Гарри. Уже в возрасте Барбары он был странно замкнут и необыкновенно уверен в себе — настолько, что порой я чувствовал какую-то неловкость, словно в чем-то провинился перед ним. А теперь, после целого года, проведенного в школе, он, по-видимому, нуждался во мне и того меньше. Внезапно я подумал, что мне даже неизвестно, где он сейчас находится. Утро больше не казалось мне таким солнечным, откидной стол у стены с пластмассовой доской и четырьмя стульями по бокам больше напоминал обстановку кафе, чем домашней кухни, и розовые обои с изображением какого-то национального — мексиканского, должно быть, — праздника были, пожалуй, чуточку слишком пестры и вызывающи, чтобы, глядя на них, можно было чувствовать себя уютно. Шкафы были вделаны в стены, и Ларри Силвингтон, оформлявший почти все спектакли «Служителей Мельпомены», расписал их для Сьюзен в виде подарка к рождеству. В каждой сценке изображалась сама Сьюзен в одной из ее четырех главных ролей («Ваше исполнение этой роли, дорогая, мы будем вспоминать всегда с изумлением и восторгом!»), и все сценки были очень остроумно задуманы и очень живо и изящно выполнены. Ларри, бесспорно, прекрасно владел рисунком и умел одним мазком придать фигуре выразительность и движение. Это был лучший рождественский подарок, какой когда-либо получала Сьюзен, и, конечно, она должна была поцеловать Ларри. Он настоящий друг, и так мило с его стороны, что он потратил на эту роспись столько времени и таланта. И у него есть фантазия, а этим наделен далеко не каждый… И все же, что ни говори, мне не хватало здесь старого кухонного шкафа, который был теперь изгнан в гараж. Мне не хватало его, потому что он был мой, потому что это был свадебный подарок тети Эмили, мне не хватало его потому, что никто на свете, кроме меня, никогда о нем не вспоминал. Едва ли, конечно, тете Эмили придется когда-нибудь заметить его отсутствие, так как едва ли она соберется когда-нибудь навестить нас. Ведь для этого надо получить сначала приглашение, не так ли?

Я вынул из холодильника консервную банку с апельсиновым соком, встряхнул ее и вылил сок в кувшин. Потом достал лоточек со льдом и полил на него горячей воды. Когда кубики льда подтаяли, я положил четыре кубика в розовую пластмассовую кружку Барбары и дал ей три соломинки. Когда-то я сам получал огромное удовольствие просто от сознания того, что в любую минуту могу усладить себя холодным апельсиновым соком. Теперь холодильник существовал для меня лишь постольку, поскольку он был нужен Барбаре.

Я закурил сигарету. Барбара тихонько кашлянула и взглянула на меня с укором. Эта гримаска чрезвычайно ей шла. У нее был тип лица, который я называл викторианским: удлиненный овал, короткая верхняя губка, высокий лоб и прямой носик — со временем он мог приобрести форму греческого.

— Какая гадкая привычка — курить до завтрака.

— Я знаю. Но могу сделать что-нибудь и похуже.

— Что похуже, папочка?

— Например, выпить перед завтраком.

— И я пью перед завтраком, — сказала она. — Ты какой-то глупенький папочка.

— Уж какой есть.

Конечно, я дурак, подумалось мне. Не следовало даже упоминать о подобных вещах в разговоре с четырехлетним ребенком. И зачем мне это понадобилось? Сказать по правде, мне и в самом деле просто захотелось вдруг выпить, захотелось, чтобы все расплылось слегка, чтобы розовые обои, и розовые кухонные шкафы, и белый холодильник, и электрическая плита, и электрический миксер, и откидной розовый стол, и стулья с розовыми спинками — все подернулось легкой туманной дымкой; в восемь часов мартовского утра они слишком резко, слишком ослепительно, слишком гигиенично сверкали; когда весь Птичий перекресток еще мирно покоился в тягостной воскресной тишине, они слишком беспощадно напоминали о том, что мне уже перевалило за тридцать пять, что у меня двое детей и по меньшей мере десять фунтов лишнего веса.