Джон Брэйн - Жизнь наверху

Сьюзен была очень молчалива и почти не прикасалась к еде. Однако и она была захвачена происходящим. Я давно не видел, чтобы ее лицо было таким мягким и женственным, так светилось нежностью. И никогда не выглядела она такой юной. Ее белое платье из органди, несмотря на глубокий вырез, было похоже на наряд для конфирмации. Ну можно ли поверить, что она мать двоих детей, — с себялюбивой гордостью обладателя подумал я. Внезапно я испытал чувство, похожее на страх. Я понял, откуда эта мягкая женственность, эта нежность: Сьюзен созрела, Сьюзен стала Матерью, Сьюзен опекала Марка и Сибиллу, она помогла им воссоединиться. Я почувствовал, как мое уважение к ней перерастает в почти благоговейное преклонение: она сделалась лучше, стала такой, какой она еще никогда не была, и сразу — при мысли об этом я испытал странное чувство облегчения — возвысилась надо мной, стала несравненно лучше меня.

Сибилла вздохнула.

— Я чувствую себя такой счастливой сейчас, здесь, вместе с моим мужем и с вами, мои друзья. Страшная буря пронеслась над нами, но мы ее выдержали. У тебя тоже такое чувство, милый?

— Да, дорогая, — сказал Марк. — Да, конечно.

Я усмехнулся про себя, заметив, что он едва успел отвести глаза от декольте Сьюзен.

— Вот вам бутылка портвейна, — сказала Сибилла. — Только не засиживайтесь с ней слишком долго. — Она погрозила нам пальцем.

— Не будем, — сказал Марк. — Это дурацкий обычай, в сущности. Я всегда был против него, верно, Джо? — Он лениво подмигнул мне.

— Да, о да. Абсолютно идиотский.

— Рассказывайте, рассказывайте. Я-то уж вас знаю.

Она снова погрозила нам пальцем. Лицо у нее раскраснелось; она еще не была пьяна, но уже слегка захмелела. Я встал и помог ей подняться. На меня пахнуло запахом ее духов. Это был слабый цветочный запах, недостаточно резкий, чтобы заглушить запах пота. Я никогда не замечал раньше, чтобы она употребляла духи. Что-то грандиозное ожидает Марка сегодня ночью, подумал я, и эта мысль не пробудила во мне ничего, кроме отвращения; я смотрел на Сибиллу, которая была явно возбуждена, и не чувствовал, сколько ни старался, ничего, кроме добродушно-иронического презрения к Марку.

Когда дамы покидали столовую, Марк проводил глазами Сьюзен. И снова мне показалось, что я уловил в его взгляде желание и безнадежность.

— Вы очень счастливый человек, — сказал он.

— Я знаю, — ответил я.

— Сьюзен — настоящее сокровище. Не представляю себе, что бы Сибилла делала без нее. Она приходила сюда каждый день, старалась помочь. Сибилла… Ну, вы знаете, что такое женщины. Они очень упрямы, а потом вдруг теряют власть над собой. Только другая женщина в силах тогда помочь.

Он говорил о том, что произошло за последние десять дней, так, словно это не имело к нему никакого отношения; в мельчайших подробностях он рассказывал о том, как Сьюзен самыми разнообразными способами помогала эти дни Сибилле, а я слушал, и во мне закипала злость.

— Будьте осторожны следующий раз, — сказал я. — И какого черта нужно вам было связываться с этой Люси?

Марк усмехнулся.

— Не мы выбираем женщин, когда заводим с ними романы, старина. Они выбирают нас.

Он поправил перед зеркалом галстук. Это был галстук бабочкой в голубую крапинку; в таком галстуке я бы выглядел как безработный актер. Марку же он придавал беспечно-преуспевающий вид. Костюм на Марке был серый, двубортный. Двубортные костюмы вышли из моды уже по меньшей мере лет десять назад но в присутствии Марка у меня почему-то появлялось ощущение, что это я в моем новом однобортном костюме выгляжу старомодно.

— Ну, я не так уж в этом уверен, — заметил я. — Но было бы, конечно, желательно, чтобы вы резвились подальше от своего дома.

— Не торопитесь первым бросить в меня камень, — сказал он. — Я был скверным мальчиком, сам знаю. Послушайте, вы, верно, тоже не любите портвейна? И это чудовищно скверный портвейн к тому же. И с ним нужно еще возиться — переливать в графин… — Он подошел к буфету и достал бутылку виски.

— Да, это больше похоже на дело, — сказал я.

Я подумал о том, во что обошлась мне эта помощь, которую Сьюзен оказывала Сибилле: десять дней без обеда, десять дней бесконечных жалоб, которые я обязан был выслушивать либо из уст самой Сибиллы, либо в пересказе Сьюзен, десять дней почти постоянного пребывания в нашем доме Толсторожих Крикуш, которые все время сновали взад и вперед…

Марк налил два больших бокала виски.

— Мы вам доставили много неудобств, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — Я очень сожалею об этом.

— Что было, то прошло, — сказал я.

— Я был идиотом, — сказал он. — Я это признаю. Но через десять лет возникает потребность в перемене. Просто в перемене, больше ничего. Поверьте, я люблю мою жену.

Он ее не любил, это было ясно. Он пробормотал эти слова скороговоркой, и впервые за все годы нашего знакомства я увидел на его лице виноватое выражение.

— Женщины некоторых вещей не понимают, — сказал я.

— Да, что верно, то верно. Но мы не можем без них. — Он отхлебнул виски. — Вы хороший малый, Джо, но и вы, кажется, не понимаете меня. Люси — глупенькая потаскушка, но она… она вернула мне молодость.

Перекинув одну руку через спинку стула, он сел на него верхом. Так садятся только в оперетте — какой-нибудь красавец гусар где-нибудь в таверне. Я бы выглядел чрезвычайно нелепо в такой позе, подумалось мне.

— Можно ведь так и прожить всю жизнь, никогда не позволяя себе ничего, что тебе хочется. А затем внезапно приходит старость. От детей, конечно, получаешь много радости, пока они маленькие, но они подрастают. А ты не делаешь того и не делаешь этого ради детей, а потом оказывается, что им на все это наплевать. Они стремятся только к одному: как можно быстрее уйти от тебя. Всякий нормальный полноценный человек не может не иметь детей; не может хотя бы потому, что женщины становятся психопатками, если младенец никогда не сосал их грудь, но слишком сильно любить детей нельзя.

— Это не от нас зависит, — сказал я.

— Должно зависеть, — сказал Марк. Он осушил свой бокал. — Налейте себе еще, Джо, это единственное лекарство от всех наших недугов.

— Я бы хотел только разбавить, — сказал я, подошел к буфету и достал сифон с содовой. Буфет, так же как кресло и стол, был, выражаясь языком мебельных лавок, в стиле «Жакоб»: гнутые желобчатые ножки с луковицеобразными утолщениями и непомерным количеством резных украшений на дверцах. Доска была исцарапана и белела кольцеобразными пятнами от небрежно поставленных мокрых стаканов. Закрывая буфет, я заметил, что бумага, которой были оклеены дверцы изнутри, основательно загрязнилась и пожухла. У меня защемило сердце от тоски по дому, когда я вспомнил нашу столовую на Птичьем перекрестке. Каждая минута, проведенная здесь, в этой комнате, была подобна измене. Какие-то смутные, беспокойные мысли пробегали у меня в голове, словно мой дом подвергался осаде, словно безвкусица и неопрятность дома Марка могли каким-то образом проникнуть и в мой.